Известные люди

»

Елизавета Гердт

Она родилась 29 апреля 1891 года в семье знаменитого танцовщика Павла Гердта, у него учились Карсавина, Ваганова, Фокин, Сергей Легат, Кякшт, любимой ученицей была Анна Павлова.

Павел Андреевич Гердт в течение пятидесяти лет был премьером прославленной труппы Императорского Мариинского балета - начальный принц Зигфрид в "Лебедином озере", начальный принц Дезире в "Спящей красавице". Федор Лопухов, автор книги "Шестьдесят лет в балете", выдающийся хореограф, вспоминал, как он восторгался Павлом Андреевичем Гердтом, когда финальный танцевал мимические партии:

"Я любовался его диким воином-сарацином, французским маркизом и принцем, венгерским полковником, римским патрицием - разнообразными мимическими ролями, к тому времени он уже не танцевал главные мужские классические партии. Выглядел он шибко молодо и на вопросительный мотив о возрасте отвечал, что ему "дважды тридцать три". Никто лучше его не танцевал мазурку, мы видели блестящего польского пана, хотя и сквозь "французские очки". В манере и жесте Гердта завсегда сказывалась традиция внешней красивости и придворной галантности, воспитанной французской школой танца".

Елизавета Павловна оказалась достойной дочерью своего отца, тот, что не только прославился как танцовщик, но и сумел передать другим секреты классического танца. Окончив театральное училище по классу Михаила Фокина, она пришла в 1908 году в Мариинский балет. Еще ученицей на выпуске выступила с Вацлавом Нижинским в балете Фокина "Оживленный гобелен" на музыку Черепнина и прославилась редкой чистотой классического танца. Она была царственной феей Сирени в "Спящей красавице", лучшей покорительницей виллис в "Жизели" и непревзойденной Раймондой - партия была написана Глазуновым как словно бы для нее. Пройдя школу кордебалета, она весьма быстро заняла первое положение в блистательной труппе Мариинского театра и стала идеальным воплощением чистоты и строгости классического танца.

Были танцовщицы великие, как Анна Павлова и Галина Уланова, были неповторимо индивидуальные, как Тамара Карсавина и Ольга Спесивцева; Елизавета Гердт сумела пронести посредством свои лучшие партии благородное, высокое совершенство линий классического балета. Не поэтическая Жизель, а повелительница виллис Мирта, не нежная Аврора, а великолепная фея Сирени или блистательная Раймонда - ее мастерство не знало, быть может, личных обертонов, но оно всю дорогу было безупречно, оно утверждало на русской сцене безусловность самого условного из искусств.

Помню ее 80-летний юбилей за кулисами Большого театра. Он проходил в огромном репетиционном зале. Она сидела на небольшом возвышении. Толпились прославленные примадонны многих балетных сцен, входили и выходили балерины в пачках, костюмерши, парикмахерши, удостоенные наград балетмейстеры и несложно личные друзья, произносились речи - истинно взволнованные, исполненные почтительной нежности и неподдельного почтения, подносились подарки, танцовщицы по-балетному грациозно преклоняли колена или отвешивали поклоны. В углу, стараясь быть незаметной, стояла Уланова.

А на лице 80-летней юбилярши не торжественность, а активный заинтересованность к происходящему. Не к подношениям и к поздравлениям, не к тому, кто явился и кто нет, а к тому, как держатся ее ученицы, как выглядят те, кого она давнехонько не видела. Иногда воззрение делался как снег на голову строгим, и казалось, сегодня она остановит юбилейное торжество, прервет какую-нибудь прославленную приму и сделает ей внушение. Ибо юбилей Елизаветы Павловны Гердт нисколько не был обычный данью возрасту и прошлому - он был активный благодарностью живому и работающему человеку, которого на тот самый день отвлекли от его ежедневного и главного дела - преподавания.

Потом был праздничный спектакль. Танцевали три ее ученицы: Максимова, Плисецкая, Стручкова. Она сидела в ложе, и зрительный зал восторженно аплодировал ей.

Алла Шелест, Майя Плисецкая, Раиса Стручкова, Светлана Шеина, Екатерина Максимова, Виолетта Бовт - вот неблизко не совершенный список тех, кто во многом обязан сценическими успехами педагогическому таланту и трудолюбию Елизаветы Павловны. Она, как уже самое малое кто в наше время, владела без малого исчезнувшими секретами классического совершенства и полноты академической традиции, секретами эстетическими и техническими.

После революции Елизавета Павловна осталась в России. В 1919 году ей было присвоено звание Балерины. К тому времени уже умер ее начальный супруг, прославленный танцовщик, раскрасавец Самуил Андрианов. Он прожил всего 33 года и погиб от скоротечной чахотки в октябре 1917-го в Ялте, там его и захоронили. Он был партнером Леньяни, Кшесинской, Карсавиной, Преображенской, Трефиловой, обладал редким сценическим благородством и с 1912 года стал пытаться себя как балетмейстер. У него было полно учеников, посреди них В. Семенов и Б. Шавров. С 1904 года преподавал в Петербургском театральном училище. Рослый, великолепно одевался, поражал фантазерство мальчишек - своих учеников, тем, что любой раз приходил на наука в другом костюме. В училище была примета: когда отворялась ворота и он входил в светло-сером костюме - значит, расположение у него отличное и разрешено поджидать поблажек, ну а если в черном - держись, пощады не будет, - вспоминал танцовщик М. Михайлов.

В июле 1917 года Елизавета Павловна потеряла отца, он умер близ Териок, в Финляндии, захоронили его в Петрограде. Время было трудное, но Елизавета Павловна была юный танцующей балериной, и бытие понемногу брала родное. Она хоть отбавляй танцевала в годы гражданской войны на промерзшей льдом сцене, ничего не теряя из своей величавой грации.

В начале 20-х годов, когда без малого весь Императорский балет уехал за рубеж, на сцене Мариинского театра танцевали три примы-балерины: Ольга Спесивцева, Елена Люком и Елизавета Гердт. Они были разные, каждая имела сонм поклонников. В Елизавете Гердт не было, по-видимому, пылкой одухотворенности Елены Люком или божественного трагического дара Ольги Спесивцевой, но ее танец покорял женственностью и абсолютной законченностью. Ю. Слонимский вспоминает: "Образы Гердт - образы пластические, родственные по гармоническому покою статуям античности. Достигнуть такого разрешено только на горних высотах искусства танца. Другое занятие, что не каждого влечет как раз это в балете".

Критики, любившие Гердт, критики, не любившие ее, - все признавали, что линии ее танца выстраивали в абсолютной чистоте ясную, гармоничную форму. Эта форма становилась содержанием танца. Ю. Слонимский пишет: "Гердт осталась непревзойденной в "Щелкунчике", в особенности в "Раймонде", вариацию последнего акта мы считали совершенством".

В ее танце был величавый безмятежность. Не было, пожалуй, в 20-е годы иной до того строгой носительницы лучших традиций классического танца, царившего в театре Петипа конца XIX века. Звонкость, безупречность, чеканность, достойные по силе звучания музыки, отличали форму, выразительность которой была доведена у Гердт до высшей кондиции.

Ее крайне ценил всю существование Джордж Баланчин. Для него она была образцом классической балерины.

Еще в те годы, когда Баланчин работал в труппе Мариинского театра, Елизавета Павловна была благосклонна к нему. Однажды она танцевала в Павловске и на единственный из концертов пригласила Баланчина, ему было тогда 22 года. Он должен был танцевать с ней па-де-де из "Лебединого озера". Ее фамилия уже неделю красовалась в красной строке на афишах, расклеенных по городу. В день концерта захворал ее партнер М. Дудко. Об отмене концерта администратор не хотел и внимать, и тогда Елизавета Павловна решила сменить его Баланчиным ("Жоржиком", как она его называла).

Вспоминает М. Михайлов, написавший в 1966 году книгу "Жизнь в балете": "Подойдите ко мне, будь другом, Жоржик, - сказала она, чуть он показался в дверях репетиционного зала. - Встаньте рядом со мной и попробуйте прийти на помощь меня на двух турах". Проба оказалась удачной, и успешный и торжествующий Жорж побежал по коридору, воскликнув: "Вот она, наконец-то, моя синяя птица!"

Вечером в Павловске был весь балетный Петроград. Елизавета Гердт была знаменитостью, ее выступлений не пропускали. Но перед самым началом концерта выяснилось, что Баланчина на месте нет. Никто не мог взять в толк, что случилось. Поезда из города в Павловск уже пришли, их приурочивали к приезду публики на концерт и к отъезду. Следующий поезд был не резво. У Баланчивадзе (это была фамилия Баланчина, он был полугрузин-полурусский и носил фамилию отца ) был рассеянный нрав, в шутку в театре его называли "гением", но забывчивость его все-таки не простиралась до таковый степени, чтобы позабыть о концерте с Гердт и выпустить свою синюю птицу. Когда уже отзвенел третий звонок, кто-то заметил в одной из аллей необычайное оживление. Мчался велосипедист. Быстро перебирая педали, непрерывно звоня, он летел как метеор посреди шарахающейся в стороны гуляющей публики прямо к артистическому подъезду. Едва переводя дыхание, он соскочил с велосипеда, отвязал от багажника пакетик и, ничего никому не объясняя, бросился к Елизавете Павловне, уже окончательно потерявшей надежду танцевать с партнером в тот самый закат дня. Оказалось, что "Жоржик" искал наряд, припоздал и примчался на вокзал, когда поезд уже ушел, и ему ничего не оставалось совершать, как хлопотать у знакомых велосипед и все-таки приехать в Павловск. Выступление состоялось, внешне все прошло успешно, но "синяя птица" была упущена. Не мог танцовщик быть в форме потом того, как промчался на велосипеде 25 верст".

Впоследствии Баланчин ни в жизнь не забывал, как мягко и тактично вела себя прима-балерина Мариинского балета. Он любил припоминать танец Гердт. Всегда величаво спокойная, Елизавета Павловна не любила броских сценических эффектов. Баланчин считал, что "Раймонда" и "Спящая красавица" были поставлены с расчетом на ее данные. В ее танце ни в жизнь не было напряжения, это было высочайшее искусство. Ее позы в аттитюдах и арабесках по строгости пропорций и по красоте были непревзойденными.

В США мне приходилось беседовать с известным балетным критиком Анной Кисельгоф, страстной поклонницей Баланчина. Она рассказывала, что Баланчин нередко вспоминал Гердт, ее прекрасную фигуру, продольные мышцы ног и необыкновенные руки.

Именно она придала редкую пластичность и красоту рук некогда одной из своих любимых учениц Майе Плисецкой. Майя Михайловна занималась у Гердт с первого класса, была ее выпускницей и вслед за тем в Большом театре приготовила с ней свои лучшие партии в балетах "Лебединое озеро" и "Раймонда". К сожалению, попозже произошел конфликт - единственный из обычных театральных конфликтов, и в последние годы жизни Гердт Майя Михайловна была с ней шибко холодна, они без малого не общались. Обида на педагога (справедливости с целью отметим, что основания для нее были) помешала великой балерине воротить должное Елизавете Павловне в своей книге "Я Майя Плисецкая". Так, Майя Михайловна пишет, что немного месяцев занятий с Вагановой дали ей значительно больше, чем долгие годы работы с Гердт. В Большом театре ещё живы люди, помнящие, сколь сил потратила Гердт на свою когда-то весьма любимую ученицу. Но обида перевесила объективность. Страстная природа Плисецкой обернулась в ее книге воспоминаний не лучшей стороной. Балерине, к сожалению, свойственны непродуманные высказывания. В одном из последних беседа М. Плисецкая заявила, что "московская хореографическая учебное заведение плоха" в различие от петербургской, как подобно тому как Васильев, Лавровский, Бессмертнова, Максимова, да и она сама прошли не московскую школу.

С неверностью учениц Гердт приходилось сталкиваться не единственный раз. Было больно впитывать текст, когда Екатерину Максимову называли ученицей Улановой, - Максимова занималась у Елизаветы Павловны также с первого класса до выпуска, а опосля, уже работая в театре, приходила заниматься в ее класс в течение нескольких лет. Гердт крайне любила балерину, радовалась ее успехам, и ей было нелегко познать, что Максимова перешла в репетиционный класс Улановой. С тех пор Максимову стали величать ученицей великой балерины. Правда, потом Екатерина Максимова ни в жизнь не забывала о Елизавете Павловне, а затем ее смерти подчеркивала, что она - ученица Гердт, но это уже было, когда Гердт не было в живых.

Елизавета Павловна жила в красивой квартире на 2-й Тверской-Ямской улице, жилище 20. Я стал случаться у нее в начале 50-х годов, когда ещё учился в университете. Родители мои жили в Баку, матушка, отдыхая в Кисловодске, познакомилась с Елизаветой Павловной. Отношения их сложились так, что мать сочла возможным попросить ее приглядеть за оставшимся без родительского надзора студентом.

Отчетливо помню близкое первое ощущение от квартиры: антикварная мебель красного дерева, старинные гравюры, люстры екатерининских времен, на стене отличный портрет самой Елизаветы Павловны работы Николая Радлова, брата известного режиссера Сергея Радлова.

В спальне висело огромное старинное зеркало, судя по всему, раньше она перед ним делала балетный класс. Вся эта мебель была вывезена из Ленинграда, откель Елизавета Павловна сообща с мужем, прекрасным дирижером Гауком, переехала в Москву, в Большой театр в 1935 году. Полушутливо-полусерьезно она рассказывала: "Когда я танцевала, говорили: "Гаук - супруг Гердт". Когда перестала танцевать, говорили: "Гердт - благоверная Гаука".

К тому времени, когда я познакомился с ней, она уже жила одна. С Гауком разошлась вслед за тем войны. Любила его весьма здорово, и драма развода с ним была ещё не изжита. В годы войны она вкупе с Гауком была в эвакуации, в Тбилиси, где работала в Оперном театре, занималась с грузинской балериной Лилией Гварамадзе. Очень боялась, что их как немцев вышлют, но спасла большевичка Землячка, к которой кто-то обратился за помощью. Как только появилась вероятность возвратиться в Москву, Александр Васильевич уехал. Елизавета Павловна, мужчина сильно неукоснительный, не могла в тот миг кинуть работу в Оперном театре. Заботясь о муже, она попросила одну маленькую актрису Александринки, застрявшую в Тбилиси, поехать с ним в Москву и поддержать ему по хозяйству до ее возвращения.

Вскоре эта леди стала женой Гаука, родила ему сына, и он решился на развод. Елизавета Павловна обо всем этом узнала позже всех. Гаук умер в 1963-м, панихида была в Большом зале Консерватории, выступали его ученики: дирижеры Мелик-Пашаев, Евгений Светланов, Грикуров. Елизавета Павловна пошла на похороны, подошла к вдове, к сыну (когда тот был маленьким и она впервой увидела его, то назвала его "маленьким лордом Фаунтлерой") со словами сочувствия. А вернувшись домой, сказала: "Теперь он никому не принадлежит".

В расцвете сил, тридцати семи лет от роду, нежданно для окружающих она бесповоротно и навечно покинула сцену. Она ушла, ничего не отдав от академической полноты и строгости своего великолепного танца, не разбавляя его ни упрощениями, ни эффектной позировкой, не заискивая у публики и не пожиная восторги за счет прошлых заслуг и громкого имени. В этом была та же профессиональная гордыня и представление о чести и честности искусства танца, которые она положила в основу своей сценической карьеры, а после этого уже как преподаватель принесла в класс.

Строгий знаток балета Федор Лопухов писал о ней: "Благодаря хорошему вкусу и образованию она понимала, что делает, и разбиралась в происходящем лучше других. Элевацией и баллоном не отличалась, но широта движений в сочетании с "чистой" формой танца скрывали отсутствие воздушности и создавали видимость элевации. Русская сделаться, ширь, певучесть, изящество делали Гердт прекрасной Царь-девицей в "Коньке-Горбунке". Меня подкупало, помимо всего, в Гердт ее брезгливое касательство ко всякого рода интригам, которых завсегда хоть отбавляй в театре. Для Елизаветы Павловны этой сферы закулисной жизни вроде и не существовало. Искусство явилось для нее высшей формой человеческой деятельности, требовавшей служения, преклонения".

Будучи человеком старого покроя, она обладала удивительной способностью откликаться на все новое. В близкое время она тотчас согласилась сделать партию Смеральдины в одноактном балете Лопухова "Пульчинелла" на музыку Стравинского на темы Перголези. Премьера его состоялась в Государственном академическом театре оперы и балета (как тогда переименовали Мариинский театр) в мае 1926 года, ее партнерами были Б. Комаров и И. Кшесинский, брат прославленной Матильды Кшесинской, которую Елизавета Павловна приподнято чтила. ("Она умела все: и танцевать Эсмеральду, и вылезать в желтых жемчугах в роли пейзанки, и ослепительно танцевать Никию в "Баядерке", - говорила Гердт о Кшесинской).

Она танцевала с Виктором Семеновым и в балете Лопухова "Красный вихрь" на музыку В. Дешевова, дирижировал Александр Гаук (он был с 1920 года по 1931-й дирижером балета Мариинского театра, после этого организовал Государственный симфонический оркестр Союза ССР). Ей, классической балерине, это было весьма нелегко. Лопухов пытался сформировать "совдеповский балет", внедрить философию в танец, в спектакле участвовали певцы и чтецы. Гердт должна была танцевать в костюме, похожем на купальник, к кистям рук прикреплялись угловатые лоскуты из кумача. Положительные образы - рабочие и крестьяне, непочатый край акробатических номеров, балет заканчивался Первомайским парадом. Спектакль сгинул, он прошел два раза. Но Лопухов не унывал, чуть-чуть закончив единственный балет, он принимался за прочий. Гердт все это было чуждо, но шибко любопытно, и она в различие от большинства представителей старой школы благожелательно относилась к экспериментам.

Если бы Елизавета Павловна не была так уравновешенна, позволительно было бы вымолвить, что она предана своему делу фанатически. Еще разрешается было бы изречь, что, как многие истинные профессионалы и мастера, она смотрит на бытие с точки зрения этого дела. И может быть, потому так необыкновенно незадолго до ее смерти прошел ее 80-летний юбилей за кулисами и с таким небывалым подъемом танцевали в тот самый закат дня в посвященном ей спектакле ее ученицы. И она в ложе, и танцующие на сцене знали: завтра гладко в 11 утра, чуть отдышавшись от юбилейных торжеств, Елизавета Павловна, как завсегда, подтянутая, войдет в класс и, деловито оглядевшись, начнет наука, где не важны ни звания, ни прославленное имя, ни численность оваций, а немаловажно и существенно только одно: трудолюбие, почтение к своей профессии, высокое и прекрасное мастерство классического танца.

Спустя непочатый край десятилетий вслед за тем нашего знакомства я задал ей вопрос: отчего она так до срока покинула сцену? Она рассказала, что как-то раз шеф академических театров И. Экскузович спросил ее, зачем она танцевала в эти дни в полноги. А она этого не заметила - и вслед за тем разговора с ним ни при каких обстоятельствах на сцену больше не вышла.

Гердт начала преподавать в хореографическом училище. Ее самой любимой ученицей стала Алла Шелест, великая балерина, джентльмен сильно нелегкой судьбы. Она проучилась у Гердт до пятнадцати лет, вслед за тем Елизавета Павловна переехала в Москву, и Шелест попала в класс Вагановой. Смена эстетических и педагогических требований была непомерно велика. И Гердт, и Ваганова понимали, что Шелест - гигантский дар, но по-разному готовили ее к будущему.

В Мариинском балете балерине без малого всю дорогу приходилось дублировать Дудинскую, первую балерину театра, любимицу Вагановой. "Жизель" Шелест станцевала в первый раз на девятнадцатый год служения в труппе. Рудольф Нуреев боготворил Шелест; Ирина Колпакова может и ныне часами гутарить, как Алла Шелест танцевала "Жизель"; для Майи Плисецкой Шелест - высшее достижение искусства танца. А школу Алла Яковлевна прошла у Гердт и ни при каких обстоятельствах не забывает этого.

Судьба Аллы Шелест всю дорогу занимала Елизавету Павловну. Уехав из Ленинграда, она ни в жизнь не возвращалась в городок, с которым были связаны ее триумфы и ее личные драмы. Но Аллой Шелест интересовалась завсегда, подчеркивая ее уникальную способность сооружать образы на балетной сцене. И когда Шелест приезжала в Москву, она останавливалась у Гердт. На моей памяти это был один происшествие, вследствие того что что Елизавета Павловна не любила, когда у нее кто-то жил.

В годы, когда я общался с ней, она уже не преподавала в хореографическом училище, у нее был класс в театре, но Плисецкая уже занималась у Асафа Мессерера, Максимова репетировала с Улановой, и только Раиса Стручкова ("Стручок", как она ее называла) была ей верна. Раису Степановну Стручкову Гердт любила ласково, как родную дочка. Своих детей у нее не было. Дома у нее бывали Вивиана Абелевна Андроникова, хозяйка Ираклия Луарсабовича, умная, тонкая, замечательная дама, гибкая, дипломатичная, радушная. Часто приходила Аннуся Вильямс, вдова знаменитого художника Петра Вильямса. Но самым близким ей человеком была Сильвия Федоровна Нейгауз, фактическая благоверная Генриха Нейгауза, музыкант, аристократичный мужчина, говорившая по-русски с сильным швейцарским акцентом, хотя в России жила уже достаточно давнехонько.

В день рождения Елизаветы Павловны вечно днем приезжал ее поздравить прославленный премьер ленинградской и московской сцен Алексей Николаевич Ермолаев с балериной Ириной Возиановой. Они входили в гостиную с роскошным букетом цветов и неспешно беседовали за чашкой душистого чая.

Ермолаева сменял Юрий Григорович, которого крайне любила и ценила Елизавета Павловна. Она знала его давнехонько, ещё с тех лет, когда он жил в Ленинграде, его женой была Алла Шелест, и он только наведывался в Москву. Она чувствовала себя с ним нетрудно и беспрепятственно. Журила его за нагромождение хореографических трудностей в балете "Спартак": "Они себе все ноги переломают", - говорила она, в особенности заботясь о Володе Васильеве, - считала, что такого танцовщика ни при каких обстоятельствах не было в России. "Он выше Нижинского, во всяком случае, не хуже его", - убежденно говорила она.

Григорович для нее был раньше всего племянником артиста Георгия Розай, с которым Гердт танцевала в Мариинском балете "Дочь Фараона" и "Павильон Армиды". Розай был отличный характерно-гротесковый танцовщик и обладал редкой виртуозностью. Умер молодым, в 29 лет.

Елизавета Павловна любила балеты Григоровича, его белую "Спящую красавицу" и "Лебединое озеро", которое он поставил в 1969 году. "Спартак" ценила меньше, ей не нравилась музыка Хачатуряна, и вечно восхищалась балетом "Легенда о любви" (музыка А. Меликова).

Она ездила в театр, когда танцевали ее ученицы, театр присылал за ней машину на наука. Григорович шибко тепло относился к ней, для него она была "осколочек прошлого". Он и ныне называет лучшими педагогами Агриппину Ваганову, Елизавету Гердт и Марину Семенову.

В самые последние годы ее жизни к ней стала без малого каждый день заезжать Уланова, Елизавета Павловна захотела ее зреть, к тому времени она была уже весьма больна. Их связывали своеобразные отношения. В ленинградский отрезок времени Уланова репетировала с ней "Лебединое озеро", позже личные обстоятельства их развели, но они продолжали наблюдать за творческой жизнью товарищ друга и не теряли взаимного уважения.

Кроме балета, чуть-чуть что волновало Гердт. Она не занималась общественной деятельностью, была безразлична к наградам, званиям, взгляд восторженной публики, заполнявшей балетные спектакли Большого театра, для нее не имело значения. Она могла сурово изречь той же Плисецкой или своей любимице Стручковой: "Что с тобой в эти дни?" - "Но вы же видите, какой был счастливый момент!" - "Успех? Да в зале никого не было, помимо меня и Марины, одни мужики и африканцы". Это означало, что в ложе у сцены сидели только Марина Семенова и она. Ее отличало редчайшее ощущение юмора: помню, она ходила голосовать в Верховный Совет и, вернувшись из избирательного участка, заметила: "Дали две бумажки, на одной - Косыгин, на прочий - Нина Тимофеева, странное па-де-де".

Родных к тому времени кругом нее уже не было: брат жил в США - эмигрировал позже революции, а из двух сестер, оставшихся в России, одна умерла в конце 40-х, другая была в ссылке - она в родное время ушла в "народ", увлеклась эсеровским движением, за что при большевиках и пострадала, последние годы прожила в Казани. Елизавета Павловна вечно посылала в Казань денежки и посылки. В 1966 году умерла и она.

О политике не говорила, но мне запомнился единственный момент. Шел ход над Синявским и Даниэлем, вся Москва обсуждала происходящее. У нее в доме в гостях был брат Ираклия Андроникова Элефтер Луарсабович, популярный физик, но в политике, судя по всему, придерживавшийся ортодоксальных взглядов. Он начал поносить диссидентов. Лицо Елизаветы Павловны стало холодным, звук ледяным, и она произнесла: "Нельзя судить людей за убеждения". Все умолкли, разговорчик перешел на другую тему.

Советскую политическая элита она не любила и никак не могла осмыслить, как это в 1917 году все как черт из табакерки так обернулось. "Думали, матросы побегают, покричат и перестанут, а вот что вышло. Никто ни в жизнь и не слышал фамилий этих большевиков у нас в театре. Откуда они взялись?.."

Я смотрел сообща с ней кино "Обыкновенный фашизм", и она тишком тихонько сказала мне: "Это про нас или про них?"

Жила, конечно, искусством, но понимала, что происходит в стране.

Очень непочатый край читала, знала языки, замечательно владела пером, ее письма были образцом эпистолярной словесности. Но историю запоминала по балетным ситуациям. У нее были свои "опознавательные знаки". Мы с ней смотрели кино Эрмлера "Суд истории", и, идя в Дом актера на просмотр, я никак не мог ей втолковать, что имя Шульгина ей должно быть знакомо. Когда герой появился на экране молодым - архивные кадры, - она оживилась и, выйдя из зала, сказала: "Конечно, я его знала, у него был роман с Верочкой Трефиловой". Трефилова была известной балериной дореволюционных лет.

Много времени проводила в одиночестве. "Стручок" забегала, но телефон звонил редко, оглушительный фарт был в прошлом.

Как-то меня спросили: "Почему у Гердт не было той славы, как у других балерин?" Ответить легко: она ничего не делала для этого, не приваживала прессу, чтобы о ней писали, танцевать кончила в конце 20-х годов и, по сути, была далека от времени, в котором оказалась. Воспоминаниям предаваться не любила, во всяком случае, вслух, о прошлом высказывалась только по ходу дела, хотя кому-кому, а ей было что припомнить.

У нее были свои кумиры: Матильда Кшесинская и Анна Павлова. Никогда не прощу себе, что не взял и не сберег фотографии, которые видел десятки раз: Павлова, ее супруг Виктор Дандре, Александр Гаук и Елизавета Павловна в Италии в 1925 году.

Любила сказывать о Павловой (гордилась, что она была ученицей ее отца), о ее романе с Дандре: его обвинили в растрате, и Павлова уехала танцевать на Запад, вернулась, заплатила все капиталы и спасла его. Впоследствии он был ее импрессарио.

Помню расклад Гердт, как она приехала в Берлин в 1925 или 1926 году и застала ситуацию: на одной сцене танцует Карсавина (она называла ее "Туся"), на прочий - Павлова, и ей пришлось бросить взгляд единственный акт Карсавину и на такси нестись к Павловой. В конце жизни, в 70-х годах, она начала ещё раз переписываться с Карсавиной, которая жила в Англии.

В 1971 году, не дожив до столетия восемь месяцев, умерла Кшесинская. Елизавета Павловна вытащила из своих запасников фотографии Кшесинской и навалом рассказывала о ней, было видно, что она огорчена известием об ее кончине.

У нее хранились письма Павловой, Акима Волынского - он был вначале страстным поклонником Спесивцевой, но вслед за тем с ней рассорился и перенес свою благосклонность на Гердт. Хранилось страсть сколько старинных безделушек, когда нужны были капиталы - продавала их. Однажды достала золотой портсигар, на внутренней стороне которого было написано: "Солисту Его Императорского величества П.А. Гердту от Императрицы Всея Руси Марии Федоровны". Увещать ее не сбывать его было нельзя. "У меня таких мелочей много", - абы как отвечала она.

Ее отличала удивительная несуетность. 1956 год, прибегает кто-то из учениц: "Мы едем в Лондон!" То была первая поездка Большого балета на Запад потом долгих лет железного занавеса. "Лондон? - переспросила Елизавета Павловна. - В Ковент-Гардене ужасные сквозняки". Она до революции зачастую живала за рубежом, все видела, все знала, в сталинские годы научилась помалкивать и в настоящий момент ездила только в Кисловодск, а когда это стало несладко - в жилище отдыха Большого театра "Серебряный бор" еле-еле ли не с двенадцатью чемоданами, потому как возила домашнее постельное белье.

Сегодня вспоминают ее словечки, острый прикол, редкую воспитанность, школу, умение сберегать традиции. Раиса Стручкова ведет класс по методу Елизаветы Павловны, во всяком случае, так говорят. Екатерина Максимова постоянно называет ее имя посреди тех, кому она обязана уроками мастерства.

Об ее горьких мыслях, обидах, одиночестве знают самое малое. Имя известно только в мире балета. Давно уже ее нет, она умерла в 1975 году, но звук ее достигает нас и поныне, в особенности тех, кому посчастливилось ее располагать информацией.

Так же читайте биографии известных людей:

Елизавета Азерская Elizaveta Azerskaya

Русская артистка оперы (меццо-сопрано) и педагог.
читать далее →

Елизавета Антонова Elizaveta Antonova

Красивый тембр чистого и сильного голоса, выразительность пения, характерная для русской вокальной школы, снискали Елизавете Ивановне любовь и..
читать далее →

Елизавета Быкова Elizaveta Bykova

БЫКОВА, ЕЛИЗАВЕТА ИВАНОВНА (1913 -1989). Третья чемпионка мира (1953-1956, 1958-1962). Родилась 4 ноября 1913 в селе Боголюбово, ныне Владимирской..
читать далее →

Елизавета Кучерявых Elizaveta Kucheryavuh

Помогали люди. Потому что немцы все разграбили, когда пришли. Собрали евреев, заставили их выкопать, ров расстреляли из автоматов, они в этот ров..
читать далее →

Ваши комментарии

добавить комментарий