Известные люди

»

Алексей Кольцов

Отец его был прасол, торговавший скотом - джентльмен разумный, деятельный, оборотливый. Мать Кольцова была леди добрая, но нимало необразованная, более того неграмотная. Детство Кольцова протекало в суровой патриархальной купеческой семье; папа был единственным владыкой дома и всех держал в строгом повиновении. Только мамаша умела ладить с ним и, по-видимому, оказывала на мальчика больше благотворное воздействие. Кольцов был предоставлен самому себе. В семье он сверстников не имел: одна сестра была намного старше его, а брат и другие сестры - значительно моложе. Когда ему минуло 9 лет, его стал обучать грамоте единственный из воронежских семинаристов. Кольцов учился прилежно и успешно; минуя приходское, он прямо поступил в первостепеннный класс уездного училища (1818), но пробыл в училище недолго: посредством год и 4 месяца папа взял его домой, находя сведения, полученные сыном, совершенно достаточными для той жизни, к которой он его готовил - торговле скотом. Русское правописание осталось для Кольцова недоступным навечно. Училище, и все-таки, принесло ему ту пользу, что он полюбил читка. Первые книги, им прочитанные, были лубочные издания, различные сказки про Бову, про Еруслана Лазаревича и т. п. Он покупал их на финансы, выдававшиеся ему для лакомств и игрушек. Затем он перешел к романам, которые доставал у своего товарища, Варгина, также сына купца. Кольцову в особенности нравились "Тысяча и одна ночь" и "Кадм и Гармония" Хераскова. В 1824 году Варгин умер, оставив другу в наследство свою библиотечку - всего примерно 70 томов. По выходе из училища, Кольцов, необходимо мыслить, стал подсоблять своему отцу в его торговых делах и тогда впервой ближе познакомился с деревней и донскими степями. Это знакомство разом оказало на него сильное влияние; ему открылся мир чарующих звуков и красок, и он впитывал их в себя, чтобы затем отдавать свои, этому миру родные, мысли и чувства. В 1825 году сильное ощущение произвели на него ненароком попавшиеся ему стихотворения И.И. Дмитриева ; в особенности понравился ему "Ермак". Ему было 16 лет, когда он написал первое близкое стихотворение "Три видения". Вскоре следом этого он познакомился с воронежским книгопродавцем Кашкиным. Прямой, мудрый и честный, Кашкин пользовался любовью воронежской молодежи; и его книжная лавочка была для нее своего рода клубом. Он интересовался русской литературой, немало читал и, кажется, сам писал вирши. Есть основание полагать, что ему Кольцов показывал свои первые опыты. В течение 5 лет Кольцов пользовался безвозмездно его библиотекой, знакомясь с произведениями Жуковского, Дельвига, Козлова, Пушкина. Стихотворения Кольцова 1826 - 1827 годов, за редкими исключениями, представляют собой слабое подражание этим образцам. В конце 20-х годов Кольцов сблизился с Андреем Порфирьевичем Сребрянским, воспитанником воронежской семинарии, позже студентом медико-хирургической академии. Сребрянский сам был поэт; его вирши посреди семинаристов пользовались сильно огромный известностью. Одна из его пьес не забыта и поныне: это известная студенческая песня "Быстры, как волны, дни нашей жизни". В своих письмах к Белинскому Кольцов не раз вспоминает с благодарностью о своем друге, которому он был обязан весьма ценными указаниями, в особенности по предмету техники стиха, а ещё больше строгим выбором чтения. Об отношениях Кольцова к Сребрянскому свидетельствует и стихотворение, ему посвященное ("А.П. Сребрянскому", 1829). В конце 20-х годов Кольцов полюбил жившую в их доме крепостную девушку Дуняшу, купленную его отцом у одного из соседних помещиков. Отец поступил круто: в одну из отлучек Кольцова Дуняша была продана на Дон, где вскоре вышла замуж. Это было для Кольцова сильным ударом, следы которого остались навечно в его поэзии. В 1829 году Кольцов познакомился с профессором философии и физико-математических наук в воронежской семинарии Вельяминовым, по отзыву Де-Пуле - человеком капитально интересовавшимся литературой. В том же году, посредством Воронеж проезжал какой-то Сухачев, считавший себя литератором. Кольцов познакомился с ним и дал ему тетрадка своих стихотворений. Сухачев увез ее с собой в Москву, и в 1830 году некоторые из стихотворений Кольцо

ва издал под своим именем. Счастливая случайность вскоре свела Кольцова с Н.В. Станкевичем. По словам Я.М. Неверова, у отца Станкевича, помещика Воронежской губернии, был винокуренный предприятие, куда местные торговцы скотом пригоняли свои гурты для корма бардой. Молодой Станкевич не имел никаких сношений с этими людьми. Однажды, ложась дремать, он долговременно не мог дозваться своего камердинера. Камердинер в родное оправдание рассказал, что ещё раз прибывший прасол Кольцов за ужином читал им такие песни, что они все заслушались и не могли от него отстать; он привел немного оставшихся у него в памяти куплетов, которые и на Станкевича произвели сильное ощущение. Он пригласил Кольцова к себе, чтобы познать у него, откель он достал такие прекрасные вирши. По просьбе Станкевича, Кольцов передал ему все свои стихотворения. Одно из них Станкевич поместил в "Литературной Газете" (1831), при письме, рекомендующем читателям "самородного поэта, тот, что нигде не учился и, занятый торговыми делами по поручению отца, пишет зачастую дорогой, ночью, сидя верхом на лошади". В мае 1831 года Кольцов в основополагающий раз отправился в Москву по торговым и тяжебным делам своего отца и познакомился там с членами кружка Станкевича, в том числе - с Белинским. В московском "Листке" Кольцов поместил в 1831 году строй стихотворений. В 1835 году на средства, собранные членами кружка Станкевича, была издана первая книга "Стихотворений Алексея Кольцова" - всего 18 пьес, выбранных Станкевичем из "достаточно увесистой тетради". Туда вошли такие перлы, как "Не шуми ты, рожь", "Размышление поселянина", "Крестьянская пирушка" и другие. Белинский встретил эту книжку сочувственно, признав в Кольцове "гений невеликий, но истинный". Кольцов, и все-таки, по-прежнему писал только урывками, отдавая свои силы, по преимуществу, торговым делам отца. Вторая поездка Кольцова в Москву и Петербург относится к 1836 году. В Москве он познакомился с Ф.Н. Глинкой, Шевыревым, в Петербурге - с князем Вяземским, с князем Одоевским, Жуковским, Плетневым, Краевским, Панаевым и другими. Всюду его принимали шибко нежно, одни - искренно, другие - снисходя к нему, как к поэту-прасолу, поэту-мещанину. Кольцов отлично разбирался, как кто к нему относился; он вообще мог тонко и чутко присматривать. С Пушкиным Кольцов познакомился в 1836 году. Знакомство состоялось, по словам А.М. Юдина, в квартире Пушкина, куда Кольцов был дважды приглашен. Перед Пушкиным Кольцов благоговел. Тургенев рассказывает, как на вечере у Плетнева Кольцов никак не соглашался прочитать свою последнюю думу. "Что это я стал бы читать-с, - говорил он, - тут Александр Сергеевич только вышли, а я бы впитывать текст стал! Помилуйте-с!" Н.А. Полевой отзывается о Кольцове как о "чистой, доброй душе"; "с ним он грелся, как словно у камина". Князь Вяземский характеризует его как "дитя природы, скромный, простосердечный". Белинский прямо был в восторге от Кольцова. Так же добро относились к нему и Жуковский, и Краевский, и князь Одоевский. Последние, а совместно с ними и Вяземский, зачастую оказывали ему поддержку и в его личных, вернее - отцовских делах; благодаря им не раз кончались успешно такие судебные процессы, которые папа, не имея связей, бесспорно просадил бы. Этим, должно быть, и объясняется отчасти, отчего папа относился тогда к нему и к его литературным занятиям достаточно доброжелательно. Стихи Кольцова с радостью печатались в лучших столичных журналах ("Современник", "Московский Наблюдатель"). На родине слава его ещё больше возросла позже того, как Жуковский, сопровождая Наследника Цесаревича в его путешествии по России, посетил Воронеж (в июле 1837 года). Все видели, как Жуковский "прогуливался пешкодралом и в экипаже сообща с поэтом-прасолом". Кольцов сопровождал его при осмотре достопримечательностей города. Кольцову в это время становилось узко в семейной обстановке; его шибко тянуло к людям мысли и культуры, но он излишне твердо был связан со всем своим прошлым и материально, и духовно, да и образование его все-таки осталось поверхностным. В Воронеже немного кто понимал его душевное состояние, в особенности следом 1838 года, когда умер Сребря

нский. С Кашкиным он вскоре разошелся. В 1838 году Кольцов заново отправился в первую голову в Москву, далее в Петербург. Во время этой поездки он в особенности сблизился с Белинским, тот, что стал единственным близким ему человеком. Он поверял Белинскому все свои горести и радости, делал его судьей всех своих новых произведений, которые тотчас ему пересылал. В 1838 году Кольцов писал достаточно хоть отбавляй. Этому способствовала культурная ситуация и интересы того столичного общества, в котором он тогда вращался; он сам как раз так объясняет причину плодотворной своей деятельности за тот самый год (см. его послание к Белинскому от 16 августа 1840 года). После этой поездки существование Кольцова в Воронеже делается ещё больше одинокой; домашняя ситуация ещё больше тяготит его. С знакомыми он все больше и больше расходится. Кольцов мечтал о роли учителя, руководителя, хотел быть проводником тех высоких мыслей и идей, которые он встречал в умственных центрах России; знакомые насмешливо относились к таким попыткам, видели в нем простого подражателя. "Жить дома, в кругу купцов", пишет он Белинскому, "совершенно я сейчас не могу; в других кругах также... Безрадостная самая будущность у меня спереди. Я, кажется, собой одно выполню во всей точности: ворону... И, ей-Богу, я жутко похож на нее, остается только сказать: она к павам не попала, а от ворон отстала. Больше этого ко мне ничего нейдет". Друзья звали Кольцова в Петербург, предлагали ему или самому раскрыть книжную торговлю, или заделаться управляющим конторой Краевского. Кольцов не последовал этому совету. Он знал, как самое малое идеального во всякой торговле, хотя бы и книжной, и совершенно резонно доказывал своим друзьям, что не снести ему конкуренции с другими книгопродавцами, если он будет известия свои дела по иному, не по-купечески. В сентябре 1840 года Кольцову вновь пришлось побыть в столицах по делам отца. Это была последняя его поездка. Встречи с Белинским, В. Боткиным, негусто оживили его, подняли было его дух. На тот самый раз Кольцов медлил ворочаться домой и на обратном пути из Петербурга подольше припоздал в Москве. Слишком противным казалось ему заново угодить в омуте домашней обстановки. В феврале 1841 года Кольцов все-таки решил возвратиться домой. Денег на дорогу у него не было - папа не хотел его возвращения и категорически отказался прислать; пришлось занять у знакомого. Дома он заново вошел с головой в дела отца, но отношения между ними все больше и больше ухудшались. Бывали крайне тяжелые сцены, действовавшие на Кольцова угнетающе. Вскоре Кольцов разошелся и с любимой младшей сестрой своей, Анисьей, в которой он в свое время видел единственную в семье близкую ему душу. Трагедией обыденности, тяжелой и безнадежной, веет от его писем к Белинскому в эту пору. Вот он кончит какую-то новую постройку, приведет в строй кое-какие отцовские дела и всенепременно приедет в Петербург - папа обещал вручить ему денег. Но затягивались дела, Кольцов запутывался в них; самочувствие также стало здорово портиться - и гасла надежда. На единственный только миг, и то жутко непродолжительный, улыбнулось-было ему счастье: он горячо полюбил Варвару Григорьевну Лебедеву, и это возбудило в нем веру в лучшее будущее; но в силу разных обстоятельств они должны были вскоре разойтись. Болезнь Кольцова - чахотка - стала резво рскручиваться. Отец не давал денег на врачевание. Доктор И.А. Малышев принял в судьбе Кольцова горячее участие и, как мог, поддерживал его силы. В смежной комнате готовились к свадьбе сестры, устраивались шумные девичники, а Кольцов лежал тяжелобольной, всеми покинутый; одна только мамаша да бабушка няня ухаживали за ним. Кольцов умер 29 октября 1842 года. Поэзию Кольцова издавна, ещё со времен Белинского, определяют как сильно народную, вернее - более того крестьянскую. В ней господствуют то же содержание, те же мотивы, та же форма, что и в устной народной лирике. Грусть-тоска по милому, жалобы на судьбу-кручину, неудачная семейная существование, любовные призывы, молодецкая удаль - вот несложные, истинно народные сюжеты, которые Кольцов заурядно воспевает. У него больше вариаций, переживания переданы глубже, тоньше, порывы страстнее, краски усилены, сгуще

ны, но суть все-таки остается та же; отличалка как бы только количественная, а не качественная. Чувствуется ясно, что в его поэзии нашел близкое полное непосредственное и точное выражение безымянный народно-коллективный творческий гений. Кольцов смотрит на все охватывающее теми же обширно открытыми наивными глазами, какими смотрели поэты-творцы народной песни, оставшиеся неизвестными аккурат в силу того что, что не успели в душе своей обособиться от массы, все переживали, как сам население и попутно, и в унисон с ним. Особая полнота ощущения, в которой растворяется индивидуальное "я", политическая элита первоначальной гармонии, того синкретического единства, в котором Бог, окружающая натура и отдельный дядя взаимно и до конца проникают дружбан друга, составляют нечто единое цельное, - вот что характерно для этой несложной, ещё не дифференцированной души поэта из народа; оно же характерно и для Кольцова. Если турнуть из его поэзии те подражательные стихотворения, где мотивы заимствованы как бы наспех у невзначай попавшихся и абсолютно чуждых ему по духу Жуковского, Дельвига и Дмитриева, да ещё "Думы", написанные под влиянием кружка Станкевича, в особенности Белинского, тщетно просвещавшего его на счет "субъекта, объекта и абсолюта", то нас поражает как раз необыкновенная объективность, полное отсутствие личного элемента. Как подобно как его лирика отнюдь не плод его личных переживаний, а он хотел только поведать, как вообще любой крестьянский парнишка или барышня любит, радуется, грустит, жалуется на судьбу или томится в узкой сфере раз насовсем закрепленного быта. Вот, в частности, безысходность молодца от измены суженой: "пала грусть-тоска тяжелая на кручинную головушку; мучит душу мука-смертная, вон из тела личность просится". Или влюбленность, преображающая всю жизнь: "совместно с милой зимушка кажется летом, напасть - не горем, темное время суток - ясным днем, а без нее нет радости и в майском утре, и в заре-вечере, и в дубраве - зеленой - парче шелковой". Любимые его художественные приемы - слияние двух понятий или образов в единственный ("трепет-огонь", "любовь-тоска", "грусть-тоска", "любовь-огонь", "любовь-душа" и т. д.), поражающие контрасты (вроде: "с горем в пиру быть с веселым лицом", "светит солнышко - да осенью"). Во всем и повсеместно видна природа сильная, страстная, все переживающая по-особенному, сильно, до самозабвения. И все-таки тонет все личное в первоначальной синтетической цельности мироощущения, и песни Кольцова становятся типическими. Именно типическое больше всего характерно для Кольцова. И как ни ярки его краски, и как ни велико их изобилие - в каждой пьесе они новые и различные, - ощущение остается все то же: это чувства, вообще применимые ко всем и каждому, это переживания родовые, а не индивидуальные, не личные. Тоскует ли обманутая об удалом молодце, обращаясь с мольбой к красному солнцу, широкому полю, буйным ветрам; причитывает ли юная леди, что ее насильно выдали за немилого; жалуется ли дед на свою старость, младой - на свою бесталанную долю; рассказывается ли о том, как сохнет, как будто трава осенью, ретивое сердце от огня любви к красной девице, - словом, о ком и о чем бы ни напевал Кольцов, куда ни кинь перед нами образы слитные, лица безымянные; их не возбраняется охарактеризовать только общими чертами, в крайнем случае обусловить по роду занятий или имущественному положению - если это нужно для завязки действия - но никак не больше, не точнее, не детальнее. Весь крестьянский быт проходит перед нами; в письменной литературе Кольцов - один певец земледельческого труда. Он великолепно знает тот самый быт, всей душой ощущает святость этого труда, видит и чувствует всю его сложность, вникает в его думы и настроения, но рисует его неизменно в типическом, слитном виде. У другого поэта это было бы признаком слабости творческих сил; у Кольцова чувствуется тут великая истина большого таланта, воспринимающего мир так, как его воспринимает народонаселение, крестьянство. В сравнении с устным народным творчеством у Кольцова значительно большее разнообразие моментов, переживания кажутся углубленнее; но все же произвольный данный миг, каждое отдельное переживание остается общим, характерным для типа, не для ин

дивидуальности. То же младенчески-наивное синкретическое единство сказывается и в отношении Кольцова к природе. Все жизненные драмы его героев и героинь происходят обязательно на ее лоне; люди со всеми своими помыслами обращаются в прошлом и охотнее всего к ней, к ее явлениям, как к своим друзьям - помощникам или препятствующим противникам. Ясно чувствуется, что это не простые метафоры, не художественный прием, не методика заимствования нужных для данного случая красок. Кольцов передает тут, и опять-таки по-народному, всю истинную близость, существующую между человеком и природой, - ту связь, благодаря которой немыслимо провести между ними какую-нибудь резкую разделяющую граница, а тем больше противопоставлять их. В полной согласованности с природой развертывается крестьянская существование. Не в том только смысле, что пахарь зависим от нее, как от единственной своей кормилицы, и поневоле должен сооружать свой быт, повинуясь ее велениям. Тут совместимость окончательно иного рода, свободная и желанная, точь-в-точь двух равных сотоварищей, одушевленных одними и теми же думами и идеями. Земледелец, его сивка, поле, которое он вспахивает, солнышко, согревающее его землю, тучи, проливающиеся "на земную грудь, на широкую, слезой крупной - проливным дождем", птица, летающая над нивой или поющая под окном хаты, и более того немые предметы: соха, борона, плуг, серп - все это члены одной и той же семьи, отлично понимающие товарищ друга; все они сообща творят сложную и серьезную бытие. Здесь нет низших и высших; взаимное сочувствие, бессознательность, если разрешается так выразиться, взаимное постигание связывает их воедино. Оттого так наивно трогательными и сильно правдивыми, - а не только красивыми - кажутся такие обращения, как молодца к соловью, чтобы он улетел в леса его родины прощебетать душе-девице про тоску его, поведать ей, как без нее он сохнет, вянет, что трава на степи перед осенью. Или чудный призыв к ниве: "не шуми ты рожь спелым колосом"; ему не для чего составлять добро, не для чего богатеть теперь: струхнули те очи ясные, когда-то "полные полюбовных дум, спит могильным сном красна девица". Или те прекрасные чисто народные параллели: "в непогоду ветер воет, завывает - буйную головку злая грусть терзает"; интимные доверчивые разговоры с темной ночью, ясным солнцем, с широкой степью, косой-серпом, почерневшим, "обрызганным в скуке-горести слезой девичьей". Все эти существа и предметы принимают самое деятельное участие в жизни, в труде поселянина. У Кольцова, если только он свободен от рефлексии, нет иных красок, помимо тех, которые имеются у природы, у земли, у степи или леса. Нет их более того тогда, когда он уже прямо отвлекается от крестьянского быта, говорит о себе лично, о своем данном моментом, чисто субъективном состоянии. Ему, к примеру, узко в мещанской обстановке, его весьма тянет к другой, больше культурной жизни; или другое: его ужасно поражает трагическая конец Пушкина, которого он мог дорожить, конечно, не с крестьянской точки зрения, - в творческом результате вновь те же народные образы, тот же объективизм, полное отвлечение от своего "я" ("В непогоду ветер воет завывает", "Что дремучий лесной массив призадумался"). Глеб Успенский считает Кольцова единственным в русской литературе певцом земледельческого труда. Это крайне верно: когда он воспевает первопричину своего и народного цельного мировосприятия, он достигает наибольшей убедительности и простоты и в то же время полноты гармонии - кроме человека и природы, ещё и Бога. В заветных думах пахаря целомудренная святость и серьезность, которая усиливается и углубляется с каждой переменой в природе и в частности на ниве. С трепетом и молитвой ждали люди сельские, чтобы "туча черная понахмурилась, и расширилась, и пролилась слезой крупной - проливным дождем". Пришел тот самый желанный дождина - и сообща с ним три крестьянские мирные думы. До первых двух крестьянин сам додумался, и претворение в жизнь зависит от него же: "Хлеб насыпать в мешки, убирать воза и из села гужом в пору выехать", но как "задумалась третья думушка - Богу-Господу помолились", - Кольцов не говорит. И это отлично. Ее проступок заявить словами; тут добросердечный тре

пет, тут начинается участие Бога. "Чуть свет по полю все разъехались и пошли прогуливаться дружбан за дружкой; горстью полной хлеб раскидывать; и давай пахать землю плугами, да косой сохой перепахивать". Хлеб свят; он Божий гость; его Господь посылает за труды людям. Он Сам о нем заботится сквозь природу свою: "видит солнышко - жатва кончена", и только тогда оно "холодней пошло к осени". Оттого так "жарка свечка поселянина пред иконой Божьей Матери". Бог также участник в крестьянском труде; Он основополагающий его участник, все Собой проникающий. Так завершается народное миросозерцание, вернее - мироощущение; так соединяются в совместный союз и Бог, и натура, и мужчина. Эта же святость религиозности чувствуется не только в "Урожае", но и в "Песне Пахаря", в "Размышлении поселянина", тот, что знает, что "лиха скорбь в землю кормилицу ржицу мужику закинуть, а там Бог уродит, Микола подсобит составить хлебца с поля". На нее есть предписание и в "Крестьянской Пирушке". Кольцов пытался прояснить это чувство синкретического единства Бога, космоса и человеческого "я" в своих известных "Думах". По своему душевному строю он не был способен к философскому отвлеченному мышлению. Не потрясающе, что стоит ему только заговорить языком Станкевича или Белинского, как сегодня же гаснет жар его поэзии, замолкает мощь трепетавшей в его душе народной стихии. Ту гармонию, которую он все время ощущал, он мог выказать только в образах, взятых из жизни, у окружающей природы, а не в бесплотных, застывших символах. И все-таки его "Думы" характерны; при свете его истинно поэтических произведений они также делаются крайне убедительными. В них та же дума, которую он неустанно повторяет: об одушевленности всей природы, воплощающей в себе дух Божества. Выражает ли он это убеждение в уловленных им на лету терминах шеллингианства или в безупречно чуждым его душевному укладу рационалистических понятиях отвлеченного гегельянства, модернизирует ли он чуть-чуть христианскую идею Триединства, больше привычную, а оттого больше ему понятную, и посредством нее пытается прояснить свои смутные мысли, - сущность куда ни кинь остается одна и та же: существование во всем и везде, и она в Боге. "В переливах жизни, в царстве Божьей воли, нет бессильной смерти, нет бездушной жизни!" - говорит он в своей думе: "Божий мир". В "Царстве мысли" он перечисляет эти переливы жизни. Божий дух, Божья мысль живет во всем: "и в пепле, и в пожаре, в огне, в раскатах грома; в сокрытой тьме бездонной глубины"... и более того "в тишине безмолвного кладбища", "в глубоком сне недвижимого камня", и "в дыхании былинки молчаливой". Всюду она одна, эта "царица бытия". "Отец света - вечность; Сын вечности - сила; Дух силы - есть жизнь; мир жизнью кипит. Везде Триединый, воззвавший все к жизни" - так истолковывает он три ипостаси христианства. И как ни отвлеченны эти мысли, в сравнении с его песнями кажущиеся совершенно безжизненными, - в них все же сказываются следы того цельного, завершенного глубоким религиозным чувством, миропонимания, которое так замечательно и так прямо отразилось в его истинно народных произведениях. Из слов Белинского Кольцов понимал только то, что ему самому было рядом, что полностью подходило к его собственному мироощущению. Этим ещё не исчерпывается роль "Дум" Кольцова. В них отражается ещё одна край душевной его деятельности, менее ценная, в известном смысле более того вредная: ему самому она, во всяком случае, принесла самое малое хорошего. Это - тот что ни на есть культ разума, царства мысли, тот, что неминуемо должен был делать разлагающим образом на цельность его мироощущения и привести к тем вечным проклятым вопросам, которым нет и не может быть ясного, разум удовлетворяющего ответа. Эти вопросы были тем мучительнее для Кольцова, что он славно знал, немало раз испытал, в минуты творческих восторгов, какая отрада осеняет душу при чувстве гармонии, синтеза, заблаговременно исключающем всякого рода мировые проблемы. Глубокой скорбью и тревогой проникнуты такие стихотворения его, как "Могила", "Вопрос", в особенности "Молитва". Это - те самые думы, за которыми и Белинский признавал известную ценность как раз в виду серьезности искренно поставл

енных ими вопросов. Разум не в состоянии озарить тьму предстоящей нам могилы, ответствовать человеку, что ему заменит там "глубокое ощущение остывшего сердца, что будет бытие духа без этого сердца". Грешные это вопросы: от них до полного отрицания единственный шаг. Оттого эдакий мольбой отчаяния звучит последняя строфа "Молитвы": "Прости ж мне, Спаситель! слезу моей грешной вечерней молитвы: во тьме она светит любовью к Тебе". Кольцов в этих случаях ищет спасения в религии. "Перед образом Спасителя" (так называется одна из его "дум") он намеренно "гасит свечу и закрывает мудрую книгу"; ему должна заместить ее вера: "в ней одной мир и тишина". "Под крестом - моя могила; на кресте - моя любовь", - так заканчивается ещё одно тревожное стихотворение: "Последняя борьба". В этих частых колебаниях между вопросами-сомнениями и ответами-решениями в сторону простосердечной веры видны следы разложения первоначальной гармонии. Поэт народа-крестьянства, знавший и проявлявший в большей части своего творчества такую полноту ощущения, такую цельность доподлинного единства Бога, природы и человека, Кольцов все же остро ставит и те вопросы, которые мыслимы только при абсолютно ином, противоположном душевном укладе. В этом смысле в "Думах" сильнее всего сказывается его внутреннее родство с русской литературой второй половины прошлого века, знавшей муки дисгармонии духа.

Так же читайте биографии известных людей:

Алексей Матвеевич Aleksey Mateevich

Молдавский поэт и переводчик, автор стихотворения Наш язык, ставшего гимном Молдавии.
читать далее →

Алексей Павлов Aleksey Pavlov

Писатель. Родился в Москве. Отец - из семьи священника, выпускник Московского университета, надзиратель в Московском воспитательном доме. Обучался..
читать далее →

Алексей Перовский Aleksey Perovskiy

Перовский (Алексей Алексеевич), более известный под литературным псевдонимом Погорельского - писатель Пушкинской эпохи (1787 - 1836), сын гр...
читать далее →

Алексей Плещеев Aleksey Plesheev

Алексей Плещеев - известный русский писатель, поэт, переводчик; литературный и театральный критик. Родился 22 ноября 1825 года.Большое количество..
читать далее →

Ваши комментарии

добавить комментарий