Известные люди

»

Валентина Воробьева

До сих пор я сильно отчётливо помню строгий и угрожающий Ленинград, каким он был зимой с 1941-го на 1942-й годы. Мой град с затемнёнными окнами холодных домов, остановившимися на путях трамваями и не дошедшими до парка троллейбусами И всего страшнее был голод. И я была ребёнком. И всё происходящее казалось без малого нереальным, в особенности затем такого детства, какое было у меня.

Родилась я в семье служащих. Мои родители были выходцами из крестьянской среды. Юность отца, Григория Ивановича Иванова, прошла под Псковом. Там он родился. У него было ещё два брата, все трудолюбивые, потому семью разрешается было наречь в какой-то мере зажиточной. Однако репрессии конца тридцатых развалили благополучие отцовской семьи. Но об этом я ещё скажу.

Окончив школу, папа решил съехать в Ленинград. Там ему удалось приткнуться инженером на металлургический предприятие Трубосталь. Вскоре он поступил на заочное отделение металлургического института. Познакомился с моей матерью.

Моя матушка Мария Кузьминична (в девичестве Кутузова) до Ленинграда жила в деревне Селихово Тверской области. В голодные 20-е годы её папа, как и большинство крестьян, уходил на заработки. Покинув как-то раз обиталище, он не вернулся. Так у моей бабушки на руках осталось трое детей: матушка, её сестра Аниса и брат Пётр. Последний позднее перебрался в Ленинград и устроился на тот же металлургический предприятие Трубосталь. Вслед за ним приехала и моя мать. Она работала сначала ткачихой, а опосля инструктором по ткачеству на фабрике Рабочий. Подробностей встречи моих родителей я не знаю, но могу проговорить верно, что они сильно любили дружбан друга.

В 1932-м году у них появилась я. После моего рождения маменька перестала трудиться и всецело посвятила себя домашнему очагу. Она была крайне хорошей хозяйкой: отлично готовила, шила, ткала. В 1936-м году у меня появилась сестрёнка Галя. Мать на нас не могла нарадоваться, всю себя отдавала нам. Она была удивительной мастерицей: мы с сестрой вечно были одеты, как куклы! А ещё она вязала кружевные салфетки, ткала коврики и во время работы вечно замечательно пела. У неё был редкостный звук. Когда у нас дома собирались гости (а собирались они у нас часто), то маму часто просили спеть. У меня до сих пор осталась от неё привычка: попадается какая-то песня непременно необходимо где-нибудь вписать хоть пару строк, которые не запомнила безотложно.

Через год затем рождения Гали фортуна нашей семьи едва не разрушилось. Однажды ночью раздался стук в дверь: за отцом пришли. Посадили его в воронок и увезли. Помню, мамаша плакала, не переставая, и я плакала Какой была причина ареста отца? Его меньший брат был к тому времени председателем колхоза. У крестьян тогда выгребали всё, что только могли на нужды города. А брат отца доля урожая припрятал, чтобы раздать своим же колхозникам. Но следом всё это выяснилось, его и забрали. Тут же взялись и за старшего брата отца. Он был инженером-железнодорожником, целиком благонадёжным с точки зрения советской власти, но женился на дочери попа. После ареста младшего брата, он ещё вскоре был арестован.

Конечно, и моего отца забрали следом. Спасло его только то, что парторгом завода Трубосталь был мамин брат Пётр Кузьмич. Благодаря его вмешательству отца вскоре освободили. Но после этого этих событий, он, джентльмен по природе доброжелательный и приветливый, стал больше замкнутым. Может, аккурат потому я не помню никаких разговоров отца с матерью о приближающейся войне ни перед финской кампанией, ни перед Великой Отечественной. Даже о том, что мамин брат Пётр Кузьмич погиб на финской войне я узнала значительно позднее.

Зато в нашем доме было невпроворот разговоров об искусстве. У нас был патефон и уймище пластинок. Часто звучали Утесов, Лемешев, народные песни Ковалёвой В этакий атмосфере мы и жили до войны. С её началом всё грубо переменилось.

Ещё в субботу вечером 21 июня родители собирались со мной и сестрёнкой поехать на следующий день передохнуть на правый берег Невы. Там был гигантский парк, одно из наших любимых мест. И внезапно в пять часов утра раздался стук в ворота. Отцу принесли повестку в военкомат. Он был удивлён, но мы и допустить не могли, что началась битва. Поэтому папа, посмотрев на повестку, сказал нам:

Наверное, оплошность какая-то. Вы собирайтесь, я быстро вернусь!

Но домой он так и не пришёл. Ближе к полудню, разнеслась новость о том, что началась махаловка. И мы тотчас поняли, куда и на что забрали отца. Мы все крайне испугались за него: было ясно, что его отправят на фронт.

Чуть позднее, несомненно, из райвоенкомата каким-то образом маме сообщили, что папа проходит обучение на курсах командиров на улице Красных курсантов. Там он пробыл без малого два месяца. Вроде бы ему присвоили звание лейтенанта или младшего лейтенанта. Во всяком случае, инженеров уже сержантами не делали, а сию минуту производили в офицеры. Мы с мамой и сестрёнкой всю дорогу ходили навещать отца. Он всю дорогу приводил нас в свою столовую и кормил.

Несмотря на такие встречи с отцом, с тех пор, как он ушёл, меня не покидало ощущение тревоги. С отцом все мы ощущали уверенность, вроде были за каменной стеной. Да так и на самом деле было: папа добро зарабатывал, мы ни в чём не испытывали нужды. Наша квартирка хотя и была однокомнатной, но до такой степени здоровущий, что папа сделал перегородку из шкафов, и получилось как бы две комнаты: одна большая и другая поменьше.

После курсов отца сию минуту отправили на фронт.

А как Ленинград стал городом-фронтом?

Конечно, это происходило исподволь. Но артобстрелы начались без малого безотлагательно. В июле уже грохотало вовсю. Мы ещё не бросили свои детские игры: нам было занятно. Поначалу мы более того не воспринимали происходящее как что-то опасное, и только видели волнение матери. Такими детьми ещё были: кончался обстрел, мы сию минуту пулей выбегали на улицу подбирать осколки, а после этого считали у кого их больше.

Я росла крайне озорной девочкой. Меня нереально было удержать на месте. Утром, когда маменька разрешала мне сходить прогуливаться, я убегала на единый день и до вечера не приходила домой. Во дворе в соседнем доме жила наша тётя Аниса (по мужу она была Ефремова). У неё было двое детей, мои двоюродные брат и сестра. И я к ним забегу, тётя меня за столик сажает. У них на обед пустой первое блюдо с картошкой. Я поем скоро и бегу дальше прогуливаться. Мама ругалась на меня, что в таковой обстановке я круглый день не появляюсь дома, более того в уголок ставила. Но мы, дети, ещё не понимали, что началась настоящая махаловка.

Кажется, и взрослые не все осознавали до конца, сколь недруг приблизился к городу. Когда к июлю обстрелы усилились и приняли систематический нрав, папа дал наказ маме съехать с нами к его родителям под Псков. Мы взяли билеты и отправились туда. Приехали, видим, что там уже немецкие самолеты летают над городом. Мама безотлагательно решила ехать вспять.

Позднее мы поняли, что это заключение было ошибочным, и в маленький деревне под Псковом нам было бы лучше и безопасней, чем в блокадном Ленинграде. Родная деревенька моего отца самое малое пострадала за время оккупации. Фашисты там на практике не зверствовали. Может, оттого, что край не был партизанским. Дедушка после этого войны рассказывал, что посреди остановившихся в деревне немцев оказался более того единственный коммунист, тот, что подкармливал особенно нуждавшихся селян.

Однако сделанного не воротишь. Мы вернулись в Ленинград ещё до наступления августа. Примерно сквозь пару недель предприятие отца стал эвакуировать оборудование и весь коллектив завода на Урал. И мы мамаша, сестрёнка и я также поехали в их составе. Доехали мы до станции Кулотино, что близко от Акуловки. Остановился и стоит свой поезд. Прошёл день, иной, неделя Составу никак не дают разрешения ехать дальше. Дело в том, что в это время в Ленинград шли эшелоны с военной техникой, с солдатами. Их пропускали в первую очередность, а нам нужно было ожидать. Всех нас временно разместили в здании близлежащей школы. Мама и другие женщины готовили пищу на всех, благо продукты нам выдавали. Отъезд затягивался, и тут мамаша не выдержала:

Умирать так в Ленинграде!

Мы вернулись домой.

Начинался сентябрь, и отца направили на фронт. Маме, как его жене, в райвоенкомате выдавали обеды. Она приносила всё домой. Помню, разведём супец кипятком из самовара, и на всех хватает. Желудок наполнили и ладно!

Когда замкнулось колечко блокады, существовать стало тяжелее, но сперва не намного. Самая тяжёлая зимушка была спереди. Сначала обитатели старались как-то помогать по привычке рядовой ход жизни. В моей школе номер 18 продолжались занятия, и я ходила во второй класс. Уроки проходили, как заурядно. Правда, занимались мы в подвале. Но к середине сентября обстрелы и бомбёжки грубо усилились. Учителя решили, что в таких обстоятельствах нельзя откликаться за секьюрити детей, и занятия прекратились.

Тем временем во дворе у нас вырыли траншею. При сильных обстрелах из дальнобойных орудий мы бегали таиться в неё. Но так продолжалось краткосрочно, грубо неделю. В нашем доме на каждом из двух этажей было возле десятка коммунальных комнат с высокими потолками и немалый корпоративный коридор. В этом коридоре мы и стали намереваться во время бомбёжек и обстрелов, все в верхней одежде, готовые немедленно взять необходимое и спасаться. Наша мамаша, как и соседи, рассудила, что в коридоре более того безопасней, оттого что в траншею также могла угодить взрывчатка, да и покуда бежишь до неё, разрешается очутиться под осколочек снаряда. А грубо посредством месяц мы и в коридор вылезать перестали. Если раздавалась сирена воздушной тревоги, маменька легко одевала нас и укладывала дремать, чтобы одетыми вспрыгнуть, если надобно будет.

Вскоре до нас дошли сообщения об отце, которые шибко подкосили маму. В октябре, мы получили извещение, что он пропал без известия. Сразу же следом этого нам прекратили выдавать обеды в райвоенкомате. И мы стали выживать наравне с большинством ленинградцев. Поскольку мамаша нигде не работала (более того с началом войны она побоялась бросить сестрёнку на меня одну уж шибко болезненной она была и куда-то устроиться), у неё была иждивенческая продовольственная карточка, помимо того, две наших детских.

В городе пошли разговоры о шпионах. Между жильцами домов стали распределять дежурства во дворах, а помимо того, на крышах во время бомбёжки, чтобы тушить зажигательные бомбы. На каждом этаже был ответственный за распределение дежурств. Насколько я помню, на нашем этаже ответственной была моя мамаша. В юности у неё был боевой и отчаянный нрав, вот она и взялась. Дежурить на крышу я ходила сообща с ней. Мы сбрасывали бомбы в кадки с водой и песком специальными щипцами. Кроме того, для большей безопасности от пожара, у нас весь чердак был засыпан шлаком.

Но вернусь к поиску диверсантов. Так как мамаша без малого всё время сидела с нами, то ей чаще других выпадали дежурства у входа в свой двор. Помню, стоим мы с ней примерно ворот, всматриваемся в проходящих людей, как подобно как могли постичь, кто из них диверсант. Смотреть приходилось крайне участливо, у нас потому что весь двор был заставлен телегами, за которыми нетрудно укрыться. Дело в том, что изначально свойский обитель был домом извозчиков. Но нам, детям, это более того нравилось. Мы любили скакать с одной телеги на другую.

Во время дежурств я все время бегала к сараю, где жили наши собаки Джек и Эльба. Отец был страстным охотником. Джека, рыжего, похожего на овчарку пса, он использовал для летней охоты, а с Эльбой, бело-коричневой гончей, охотился зимой. Собак мы обожали. К зиме они пропали куда-то из сарая.

А что бы Вы делали, доведись, истинно, заприметить человека, похожего на диверсанта?

В доме была налажена связь с милицией. Наверное, мамаша попыталась бы как-то задержать разговором подозрительного человека, а мне пришлось бы мчаться в обитель и кликать кого-то из взрослых, чтобы позвонили куда следует. Однако я не помню случаев, чтобы при мне задержали кого-нибудь. В мамино дежурство никаких инцидентов не было. Но о случаях диверсии мы знали не понаслышке. Как-никак жили вблизи од Бадаевских складов, а на них ибо аккурат диверсанты немецким бомбардировщикам указали. Взрослые говорили, что затем пожара на этих складах град остался без продуктов.

Ходили ли Вы с мамой составлять то, что осталось на пожарище Бадаевских складов?

Нет, маменька оберегала нас от подобных вещей. Да и сама не ходила. Это было самое начало блокады. С едой становилось всё хуже, но у нас во дворе в конюшнях держали лошадей, и если какую-то лошадь убивало снарядом, то её разделывали и делили между собой обитатели двора. Кроме того, под Ленинградом были овощеводческие колхозы, и мамаша ездила туда составлять то, что осталось брошенным на полях: капустные листья, редкие картофелины. Нам с сестрой более того за водой не приходилось бродить. Мама каким-то образом успевала сама, благо Нева была неподалеку от нашего дома сквозь две трамвайные остановки. Мы-то жили на Проспекте Села Смоленского, жилье 65, квартирка 35. Это я зазубрила, будучи ещё восьмилетней девочкой. Сегодня тот самый проспект стал Проспектом Обуховской обороны. Одна край нашего дома отделяла нас от мыловаренного завода. Теперь там знаменитая ленинградская парфюмерная фабрика Невская косметика. На прочий стороне двора стояла кирпичная стена, за проёмом в ней располагалась механическая прачечная. Туда маменька ходила стирать до войны. Я любила гоняться к ней, обозревать, как она возится в громадных чугунных чанах. А ещё до войны неподалёку от нашего дома располагался клуб, куда папа любил бродить игрывать в бильярд. С войной ничего этого не стало.

Началась страшная, голодная и холодная зимушка с 1941-го на 1942-й год. Сначала у нас истощились те немногие запасы, которые были в семье: мы доели все капустные листья, собранные на опустевших полях осени 41-го. Теперь мы с сестрёнкой уже не рвались игрывать на улицу: не было сил. Да и мамаша не пустила бы нас: без конца раздавались сирены воздушной тревоги. Мы если и играли, то в коридоре и на кухне. Кухня у нас в квартире была своя, шибко большая. На улицу мы выходили шибко редко: только за продуктами вкупе с мамой.

И жили мы на практике всю зиму на скудном хлебном пайке. Бывало, матушка разделит всякий кусок хлеба на три части: на завтрак, обед и вечерний стол. Положит в шкаф, а мы всё ходим около неё:

Мама, дай заморить червячка, дай поесть

Она и свою долю без малого всю отдавала нам. Одно было счастье: мы не замерзали, хотя, конечно, и тепла особого не было. До войны наша квартирка считалась благоустроенной: в ней было печное отопление. У нас стояла печка-голландка, представлявшая собой цилиндрическое сооружение метра полтора в диаметре и два в высоту. Она была покрыта грубой гофрированной жестью. Наш сарайчик был набит дровами, заготовленными ещё в мирное время. Конечно, дров не могло хватить на всю зиму. Но напротив нашего двора, по другую сторону Проспекта Села Смоленского, располагалась фабрика Катушка. Мы ходили туда составлять отходы: деревянные горбыли, рейки. Однако сквозь некоторое время и этого уже не разрешено было отыскать. Дрова приходилось экономить, и матушка топила голландку только для приготовления пищи. В темное время при необходимости она зажигали керосиновую лампу, потом перешла на коптилку, а вскоре на свечу, в конце концов, на лучину. Её мамаша держала в левой руке, освещая нам скудный вечерний стол.

Довелось ли Вам в отрезок времени блокады харчеваться чем-нибудь, что раньше не считалось едой. Скажем, тем же обойным клеем?

Нет, мы ничего такого не знали. Мама уберегла нас от подобного. Может потому как, что она была чересчур правильная. Она сильно верила, что битва быстро закончится. В то время как все около продавали последнее в обмен на еду, у мамы оставались отрезы самых разных тканей и навалом вещей, она же была рукодельницей. Иногда кто-то из соседей спрашивал её, на что она всё это хранит с таким упорством, когда это не возбраняется обменять хоть на какие-то крохи. Мама твердо отвечала:

А как же мы будем существовать вслед за тем войны, если я всё продам?!

Характер у неё был стойким. Раз она решила, что мы должны всё перетерпеть и раздумывать о будущем, о мирном времени, значит, мы должны были сносить.

В конце зимы мамаша занедужила и без малого не вставала с постели. Я сама ходила в шоп обретать продукты по карточкам, а мамаша капельку ли не ползком старалась что-то сделать и покормить нас с сестрой. Весной, когда начал чахнуть снег, ленинградцы начали вылезать во дворы и убирать там то, что осталось позже зимы, в том числе замёрзшие трупы. Но из нашей семьи никто в этакий уборке не участвовал: мамаша здорово болела, сестра была мала, а мне хотя и исполнилось уже девять лет, но я боялась отлучиться из дома и бросить их одних.

Мама стала вылезать погреться на солнышке, но у неё начались голодные отёки. Вскоре она перестала приподниматься. Мама была в такой степени больна, что, по-моему, приготовилась к чему-то больше страшному, чем немочь. Тогда соседи по квартире отвезли её на тачке в больницу Цимбалина и, оставив у входа, спрятались за уголок дома. Они стояли там до тех пор, покуда маму не забрали. Благодаря таковой хитрости, её взяли, хотя больничка была переполнена и никого уже не принимали.

Нас с сестрой забрала тётя Аниса. Сама она также уже не вставала. Её дочь Маша служила бойцом МПВО в пригороде Ленинграда. По вечерам она возвращалась домой. Тётя Аниса встречала её, лёжа на том же боку, на каком её оставила дочь, более того поворотиться не могла без посторонней помощи. Но Маша из-за службы в МПВО не могла вечно находиться дома и ухаживать за своей матерью. Зато там она получала паёк целых триста гр хлеба.

К середине весны тётя негусто оправилась и стала бродить на работу (она также работала на фабрике Рабочий). Однако с едой не становилось легче, и тётя сказала мне:

Валечка, сама видишь, какая обстановка. Ты останешься с нами, а Галечку мы отдадим в ребяческий обиталище.

Но я всё решила по-своему. Когда тётя ушла на работу, взяла сестрёнку за руку и пошла в ребяческий жилище вкупе с ней. Он располагался в школе номер 18, в которой я успела до войны довести до конца основополагающий класса. Там посреди воспитательниц оказалась наша пионервожатая Анна Григорьевна Тихомирова, я попросила её забрать меня вкупе с сестрой. Для того чтобы угодить туда, нужно было одолеть путь сквозь распределитель. И неизвестно, в какой ребяческий обитель нас бы следом этого направили. Могли и в разные, а моей сестрёнке потому как всего пять лет было. Как я могла с ней разлучиться? Но наша вожатая сделала доброе занятие, и без всякого распределителя взяла нас в школьный детдом.

Какой оказалась наша бытие там? Спали мы на больших топчанах в бывших школьных классах. Причём совпало более того так, что наша с сестрой спаленка оказалась аккурат в моём первом классе. В помещениях было более-менее тепло. Воспитатели относились к нам добро, как-никак это в основном были наши школьные учителя. Еда по блокадным меркам ещё была хорошей: нам выдавали произвольный день по 125 гр хлеба, а в столовой были первые, вторые и более того третьи блюда. Конечно, преимущественно это были жидкие каши и постные супы. Зато по выходным и по праздникам, в особенности затем побед нашей армии на каком-нибудь фронте, нам выдавали более того по крохотному кусочку шоколада (гр по десять).

Правда, нам всё одинаково стабильно хотелось есть. По вечерам, когда уходили воспитатели, мы открывали оконце (благо, наша спаленка была на первом этаже) и бежали посредством дорогу в малый садик, собирали траву. Она имела у нас наименование овощей была морковочка, огурчики. Почему-то аккурат такие привкусы мы тогда чувствовали в траве. Траву я ела с солью, которую перед тем, как ступать в ребяческий обитель, загодя взяла из квартиры, где мы жили с мамой. Честно говоря, я и не помню, как попадала туда. То ли у меня были ключи, то ли дверей никто не запирал. Но в своей комнате я нашла свою копилку, громадную, в виде бочки. В неё я ссыпала остававшуюся в доме соль и взяла с собой.

При этом были в детдоме и случаи, когда дети, страдающие крайней дистрофией, более того умирали от переедания. Так что тот скудный паёк был аккурат тем, что нужно. Большего количества еды наши желудки тогда бы не вынесли.

Что ещё необходимо проронить о детском доме. Мальчиков у нас было немного, девочек раза в два больше. Мальчики как-то тяжелее переносили блокаду, чаще умирали. У меня самой двоюродный брат Шурик в блокаду умер. Мы с ним были большими друзьями, по крайней мере, сколь это могло быть, если учитывать, что он старше меня на шесть лет. Умер он ещё в самом начале блокады. Может, потому что, что дымить начал ещё до войны. Его папа, дядя Егор, умер в 1939-м, а маменька, тётя Аниса, была шибко доброй женщиной, всё позволяла Шурику, не заставляла его действовать без малого никакой работы по дому. С началом блокады он стал дымить кору деревьев, ещё что-то, что для этого совсем не подходило, табака-то было уже не достать. А ещё всё это на голодный желудок, вот и не стало его.

Но, вообще, в детдоме спокойнее было потому, что мальчиков негусто. У нас ибо некоторые девочки были такие слабые, что за время обеда они не успевали всё слопать и забирали еду с собой в спальню. А во время тихого часа мальчишки вслушивались, кто, накрывшись с головой, жуёт под одеялом. Тогда они тут же сбрасывали покрывало и отбирали еду.

Так происходило два или три раза. А после этого мы стали жалиться воспитателям. Они поговорили с мальчишками и более того начали дежурить, чтобы ничего такого не могло сотвориться. Вообще, за подобным старались глядеть. Все дети были разграничены по возрасту. Скажем, у нас мальчишки и девчонки до десяти лет, а с больше старшими мы не соприкасались.

Сестрёнка жила со мной в одной комнате. Я о ней заботилась, хотя она такая была болезненная, слабая и капризная, что с ней приходилось крайне тяжко. Она и дома так себя вела. Помню, мать купила нам две большие куклы Валю и Галю, наших тёзок. Так упаси боже, если бы я взяла куклу сестры, а она мою брала, когда хотела. Мы с мамой любили её, во всём потакали. Не поверите, она и в блокаду осталась избалованным ребёнком. Как-то так получалось, что ей постоянно отдавали избыточный кусок сахара, избыточный кусок хлеба.

Пока мы жили в детдоме, я ходила в больницу навещать маму. Узнав, что свойский детдом собрались эвакуировать, она говорила: Валечка не уезжайте, я поправлюсь, и мы уедем вместе. Но случилось по-другому, когда я пришла в следующий раз, мне сказали, что матушка умерла, спросили: Хочешь осмотреть в покойницкой? Я спустилась в подвал, открыла ворота увидела неживых людей и дальнейшее не помню. Тетя потом войны говорила, что я ужасно расстраивалась, плакала и не сказала сестренке о смерти мамы, так её жалела. Мама умерла 12 июня 1942-го года в день своего рождения. Похоронили ее в братской могиле на кладбище 1905-го года, куда я и кладу цветы, приезжая в Ленинград.

Осенью 1942-го свойский детдом отправили сквозь дорогу жизни. Это был уже самый-самый финал ноября. Уезжала из Ленинграда я с нелёгким чувством, как бы нелегко там ни было, но я в первый раз покидала на долгое время свой близкий, ненаглядный городок. Подробностей пути я не помню, по крайней мере, до того момента, как мы оказались в трюме парохода. Кроме нашего, в тот день было снаряжено ещё два парохода: единственный с детьми из яслей, иной с детским садом. Наш корабль шёл третьим, мы плыли сквозь Ладогу. Немецкие самолёты без конца бомбили нас, и мы сидели в трюме, корабль лавировал, уворачиваясь от бомб. Мы катались по трюму при каждом манёвре корабля. Но страха не было, скорее, более того заинтересованность испытывали. Мальчишки лезли на палубу, чтобы осмотреть, как зенитчики отбиваются от немцев. Но мы, девчонки, как-то боялись высунуться из трюма. Уже значительно позднее я узнала, что два предыдущих парохода, где были дети из яслей и детского сада, немцы потопили.

Однако во время плаванья, да и безотложно потом него мы до конца не осознавали, какая угроза нам грозила. Затем поездом нас отправили в град Юрьевец Ивановской области, где уже не было войны. В пути мы все лежали на полках по немного дядя на каждой и всегда с них сваливались, когда поезд грубо тормозил. Мы зачастую останавливались из-за опасности обстрела или бомбёжки. Но, по счастью, ничего такого не произошло. Доехали мы успешно. На промежуточных станциях для нас более того было организовано питание: давали нам большие круглые лепёшки с маслом.

Юрьевец оказался шибко красивым городом. Нас отвезли в какой-то санаторий и разом отправили на помывку. Первыми мылись девочки, а затем мальчики. Когда мы все вышли из бани, то мальчишки решили влезть на мелкий курган у входа в санаторий. Но ничего у них не получилось. Такими все были слабенькими.

Пока нас мыли, провели и санобработку наших вещей. Меховые шапки и рукавицы стали после этого этого кукольными.

Вечером нас привели на берег Волги и рассадили по лодкам. Лодки были переполнены, их практически захлёстывало волнами, когда нас перевозили посредством реку. Но мы, дети, уже ничего не боялись. На другом берегу нас посадили на подводы и повезли в село Заовражье (отчизна режиссера Андрея Тарковского). Встречали нас обитатели села, смотрели на нас и плакали, такими истощенными и слабыми мы были.

Детский обиталище номер 2 был для нас родным. Наши воспитательницы, как и мы, покинули свои нажитые места. Они относились к нам по-матерински, тут же теплоту мы увидели и в отношении к нам местных учителей. При школе работал драмкружок, им возглавляла местная жительница, которая стала у нас пионервожатой, Ариадна Павловна Лемяховская. Мы к ней были жутко привязаны. Она читала пьесы, и мы с замиранием сердец слушали Майскую ночь, Снегурочку, Снежную королеву, позже их и сыграли.

Была у нас посреди наших воспитателей и настоящая балерина, я уже не помню её имени. Но могу верно произнести, что до войны она где-то выступала, а как очутилась посреди нас, мне неизвестно. Она организовала балетную студию, и мы изучали основные позиции, готовили балетные танцы. Мне это в особенности нравилось, потому что что я начинала заниматься в балетной студии, что находилась в Ленинградском доме культуры имени Крупской, ещё до войны я мечтала сделаться балериной.

Наши репетиции проходили в пионерской комнате детского дома. Там стояло пианино, и мы готовили танцы, в том числе и для пьес, в которых играли. Хорошо помню, что, когда мы ставили Снежную королеву, я играла маленькую разбойницу, что полностью соответствовало моему характеру.

А сколь фильмов мы тогда перевидели: и героических, таких как о Чапаеве, Пархоменко, и лирических Аринка, Девушка с характером, Подкидыш, Парень из тайги, Закройщик из Торжка. Иногда показ прерывали, и кто-нибудь из преподавателей сообщал, что в результате успешных боёв освободили такой-то городок и продолжают громить немцев. В реакция мы более того своими слабыми детскими голосами старались пораскатистее прокричать: Ура!

Много доброго разрешено было проговорить о детдоме. Причём мы там не сидели в четырёх стенах, а всю дорогу ходили в лес: собирали хворост, ибо нашей кухне все время были нужны деревянные чурки. А ещё летом нас отправляли на другую сторону Волги, где находились овощеводческие колхозы, там мы в течение месяца занимались прополкой.

Вечером, когда уходили воспитатели, мы частенько распевали песни народные и современные. Очень дружными все были. В нашей школе местных оказалось больше, чем детдомовских ребят, и деревенские дети порою приносили нам какую-то еду, делились, оттого что понимали, как в блокадном Ленинграде несладко нам пришлось.

Да и не только ленинградцы приехали в Юрьевец. Рядом с нами находился ребяческий здание номер 1, где жили белорусские дети. Тоже славные пацаны.

Что самое интересное, меня более того хотела удочерить одна пара из местных, но я отказалась, потому что они собирались схватить меня без сестрёнки, а я её крайне любила и не могла кинуть. Правда, на некоторое время нам с сестрой всё-таки пришлось распроститься. Её перевели в смежный ребяческий жилье для дошкольников в селе Мостовка.

А весной 1943-го случилось самое радостное за тот отрезок времени событие в моей жизни. Мой папа был жив! Оказалось, он был нелегко ранен, контужен, лечился в госпитале в глубоком тылу. Он писал в Ленинград, надеясь нарыть нас, но ему ответили, что мы погибли, потому как, как я уже рассказывала, два парохода из трёх с эвакуировавшимися детьми немцам удалось потопить в пути. По дороге в действующую армию папа заехал к маминой матери в Калининскую (в настоящее время Тверскую) область. А я помнила адрес бабушки и писала ей, просила, чтобы она забрала нас к себе. Но она была уже в возрасте, и взять нас ей не позволяло самочувствие. У неё папа узнал по нашим письмам, что мы в детдоме.

Приехать он смог всего дней на пять. Кажется, его поселили в комнате дежурного воспитателя. Он побыл со мной два дня, а после этого мы сообща пошли к сестрёнке в Мостовку. Я добро помню, что тогда ещё только начали распускаться деревья, мы прошли с отцом пять или семь километров, я чувствовала себя эдакий счастливой, как не была уже давнехонько.

В Мостовке папа договорился с директором детского дома, чтобы мы с Галей пробыли лето сообща. И я жила всё лето в доме директора, его дочка Злата была моей ровесницей. А осенью Галя уже стала школьницей, и мы снова жили сообща в детском доме номер 2.

С тех пор мы вечно переписывались с отцом. Он присылал нам денежки, на которые мы с сестренкой покупали картошку, тыквенные семечки и молоко. Бывало, купим два литра. Галя возьмёт свою банку, и как приложится к ней, что не отпуская весь литр выпивает. Вот такая у меня была сестрёнка! А картошку мы пекли, когда у нас были дежурства по кухне. Кончится дежурство, возвращаемся к своим подругам и товарищам с печёной картошкой, всех угощаем. Тогда печёная бульба была большим богатством: отвыкнув от суровостей блокады, мы уже не наедались тем, чем нас кормили в детдоме. Мальчишки более того ходили по домам колхозников и выпрашивали еду. Им ибо никто не присылал денег, как нам с сестрёнкой, а есть хотелось непрерывно.

Когда у Вас в первый раз появилось чувство, что махаловка подходит к концу?

Пожалуй, аккурат следом приезда отца. Он выступал перед ребятами, рассказывал о победах нашей армии на фронте и более того давал мальчишкам подержать револьвер. Им это было страшно любопытно! Надо проговорить, по случаю приезда моего отца в нашем детдоме устроили концерт, на котором все мы выступали: танцевали, распевали и более того сценки из спектаклей разыгрывали. Такой же концерт был организован и посредством год, когда навестить нас приезжал товарищ отца Кириллов, работавший вкупе с ним в штабе, также майор, как и папа. Кириллов привёз нам с Галей сахарного песка, масла и ещё каких-то вкусностей. Он нам с Галей понравился, но мы всё одинаково расстроились: сильно хотелось, чтобы папа сам нас навестил.

Именно с приезда отца в 1943-м мы с нетерпением ждали Победу. Сил не было её дожидаться. Между тем, из всех нас в детском доме сделали рукодельниц: научили шить, вышивать. Я себе на подушку сшила крайне красивую накидку и вышила на ней фиалке. И вот, лежу я на этой своей подушке в спальне и просыпаюсь 9 мая 1945-го от крика одноклассницы Веры Бреньковой:

Девочки, битва закончилась!

Вера жила сообща с нами, она всё время бредила во сне. Но мы ей об этом не рассказывали, жалели её. И тут, услышав её слова, все решили, что это ей очередной дрёма приснился. А Вера не унимается:

Девочки, на самом же деле махаловка закончилась!!!

Оказывается, кто-то из местных постучал в оконный проем и сказал ей о Победе: оконный проем над кроватью Веры как раз выходило на улицу. Эх, что тут у нас началось! Мы стали скакать от радости, устремляться подушками Когда к нам зашла Анна Ивановна Васильева (завуч нашей школы) и увидела, что у нас происходит, то более того не стала ругаться: День Победы был величайшим праздником для всех. Через некоторое время мы оделись, поели, и нам нужно было подготовиться, чтобы вечером обозначиться с концертом по такому радостному случаю перед жителями села. А мы как раз знали полно военных песен, стихов. Так что скоро подготовились и выступили в пионерской комнате (там у нас неизменно проходили праздники).

Мы с Галей начали дожидаться отца. Но родители остались вдали не у всех. У той же Веры Бреньковой ни папа, ни матушка войну не пережили. А у неё ещё две сестрёнки были Нина и Надя. Но тех, кто заканчивал школу, отпускали в Ленинград одних. Я следом навещала Веру с сёстрами, они жили в нашем районе возле Троицкого поля.

Отец продолжительно не мог приехать за мной и Галей. После окончания войны его не демобилизовали, а направили в горьковский армейский округ. Там папа прослужил весь год и всё никак не мог за нами приехать, только письма писал. Однако весной 1946-го он всё-таки демобилизовался и немедленно поехал в Юрьевец. Мы с сестрой тогда как раз отдыхали в городском санатории. Вэтого два или три дня пробыли, и тут папа нас забрал. Нашей радости не было предела. Тем больше что папа увозил нас в Ленинград, самый-самый близкий и ненаглядный град.

Путешествие домой мне крайне запомнилось. Мы плыли по Волге в отдельной каюте. В Горьком папа нас тотчас повёл в кабачок. Что увлекательно, хотя разом позже Победы большинство людей жило бедно, в ресторане не возбраняется было заказать все те же блюда, что и до войны.

В Ленинграде я закончила шестой и седьмой классы, позже швейный техникум, откель попала по распределению в Смоленск, где проработала три года мастером швейного производства на фабрике Восход. Параллельно я заочно училась в текстильном институте, но разочаровалась в профессии и поступила в Ленинградский врачебный институт. Перевелась в аналогичный Смоленский институт в связи с замужеством, защитила кандидатскую диссертацию. Воспитали двух сыновей: старшой подполковник медицинской службы, меньшой научный работник Нижегородской медицинской академии пограничных войск, потом начальство информационно-статистического отдела главного клинического госпиталя пограничных войск, ФСБ, также подполковник.

Валентина Григорьевна, вернёмся негусто назад: папа рассказывал вам о том, что он пережил на войне?

Почти не рассказывал. Мне нелегко судить, зачем так получилось. О войне многие старались позабыть, и первые лет десять-пятнадцать нечасто кто из фронтовиков рассказывал о пережитом. А моему отцу, как мне кажется, вообще непросто пришлось. Все знают, какая неразбериха была в первые месяцы войны. Потери были громадные, папа был не раз ранен. Его более того посчитали убитым, но в аккурат не знали, вследствие этого и написали нам, что он пропал без новости.

Уже в 1943-м отца откомандировали позже госпиталя в штаб армии. У него в госпитале страшная гангрена была, собирались отобрать ногу, но папа сказал, что лучше умрёт, чем позволит это соорудить. Тогда его стали врачевать на его ужас и риск: он сумел выжить.

Отец рассказывал происшествие, тот, что немного было не свёл его в могилу. Штаб армии был обстрелян, взорвался колоссальный германский снаряд, отца засыпало землёй. Спасло его только то, что сослуживцы были рядом и видели, что отца накрыло взрывной волной. И это на практике один происшествие, о котором он мне рассказывал. Однажды по его случайной реплике я поняла, что, служа сперва в гуще боёв, а позже при штабе, он видел как собак нерезаных такого, о чём в те время вещать было не разрешено. А оттого что мой папа не был большим начальником, чтобы заметить то, чего не видели остальные. Может, аккурат потому предмет войны и была под негласным запретом безотлагательно вслед за тем её окончания.

Вам доводилось зреть, как в современном Санкт-Петербурге празднуется День памяти погибших в блокаду?

В Ленинград я стараюсь колесить произвольный год, но чаще всего мои визиты в милый городок проходят в середине лета. А вот в 2002-м году получилось так, что моя поездка пришлась на начало осени. 8 сентября, в день начала блокады, я планировала легко погулять с подругой по городу.

Так же читайте биографии известных людей:

Валентина Данилевская Valentina Danilevskaya

Живет в Подмосковье замечательный человек Валентина Владимировна Данилевская. Сотни, нет тысячи людей обязаны своим здоровьем, а многие жизнью..
читать далее →

Валентина Луковникова Valentina Lukovnikova

Мне почему-то запомнилось, это был январь, погода морозная, снежная, солнце на улице, мы в Сенной губе жили, сидели на печке, бабушка, Аля (сестра),..
читать далее →

Валентина Матвиенко Valentina Matvienko

Валентина Матвиенко - советский и российский государственный деятель, политик, дипломат, губернатор и председатель Правительства Санкт-Петербурга в..
читать далее →

Валентина Семенюк Valentina Semenyk

Председатель Фонда государственного имущества Украины с 2005 года, член Социалистической партии Украины. В прошлом - депутат Верховной Рады второго..
читать далее →

Ваши комментарии

добавить комментарий