Известные люди

»

Евгений Рейн

- Евгений, Булат Окуджава посвятил Вам одну из знаковых своих песен. Какая-то история стояла за этим?

- Мне устроили конец дня в малом зале Дома культуры Промкооперации на Петроградской. И пришла туда моя знакомая поэтесса Эля Котляр вкупе с Эрой Коробовой. А с ними Окуджава.

В Ленинграде Окуджава жил в старой гостинице "Балтийская" на улице Чайковского. И мы, джентльмен семь, следом вечера пошли к нему в номер, купили по дороге винцо и сызнова стали уяснять текст вирши. У меня был юношеский стишок про Одессу: "Но что мне сделалось? Ах, эта девчурка!/ Такая добрая, как наша Франция./ Мы с нею увиделись на свете давеча./ И ходим, тот самый происшествие празднуя./ Нас пароходы не возят летние..." Ну, и так дальше.

И неожиданно Окуджава говорит: "Женя, какой отличный темп, охват. Подари мне его". Я говорю: "Булат, дорогой, все размеры Божьи". Он: "Ну, подари. Это уникальный размер". Потом он на тот самый габарит написал песню и посвятил ее мне.

- А кто сказал, что Рейн - это удивительное сочетание Ноздрева и Мышкина?

- Это придумал Евтушенко. Мне о себе судить тяжко. Наверное, в молодости во мне было что-то от Ноздрева: я любил гутарить байки, которые пользовались популярностью. Любил кабаки. Любил глотнуть и закусить, причем вкусно. Рано оценил всякие осетрины, салфеточную икру. Это когда салфетку смачивают в рассоле, заворачивают в нее свежую икру и стягивают. Такая моментально просоленная икра самая вкусная. Шаляпин, художник Коровин были большие ее любители.

А князь Мышкин... Может быть, вследствие того что что я постоянно был человеком многотерпимым, никого в особенности не осуждал, всю дорогу старался постичь, что в человеке есть хорошего.

Почему не издавали Рейна?

- Если не располагать в виду слушателей и тех, кто читал вирши в списках, имя Рейна появилось сперва не над собственными стихами, а над стихами, ему посвященными. Но потому как Вы были из той же тусовки, которая стройными рядами шла к Лужникам. А первая книжка появилась без малого в пятьдесят лет. Почему? Ведь вирши не были антисоветскими.

- Лучше всего об этом сказал Евтушенко: "Объяснить, зачем не печатают Рейна, так же нельзя, как открыть загадку советской власти". Я - непреходящий неудачник. Не кокетничаю, в текущее время у меня все стандартно. Но мне попадались на пути какие-то события, которые все время пускали мой утлый кораблик на дно.

В силу разных обстоятельств я был в Ленинграде пятидесятых достаточно известным человеком, немало выступал. И был в Ленинграде стихотворец, близкий дружбан Пастернака, Сергей Спасский. Он работал в Ленинградском отделении "Советского писателя". Я ему показал свои вирши. Он ответил: "Принеси манускрипт, может быть, что-нибудь удастся сделать". Рукопись я принес перед самым его отъездом в отпуск. А в отпуске он умер.

Оттепель к тому времени уже прошла, окошечко затворилось. Какие-то люди успели проскочить в это окно до меня. Даже те, кто вслед за тем пресек свои поэтические попытки, издалече книжки. На меня в издательстве написали положительные рецензии Ботвинник и Шефнер. Но главным редактором пришел Чепуров и предложил мне захватить манускрипт на доработку. Я по наивности так и сделал. А когда принес манускрипт заново, Чепуров сказал, что я не член Союза писателей, а издательство обслуживает только членов Союза. И все.

Потом Москва. Я закончил Высшие сценарные курсы, занимался кино, выпустил двенадцать детских книг... Чем я только не занимался! Стихи изредка печатал в журналах, но сборника так и не издал.

В Москве был таковый поразительный персонаж - стихотворец Анисим Кронгауз. Он был калека, десятилетиями не выходил из дома. Однажды он мне сказал: "Женя, я зарегистрирую Вашу книгу в московском "Совписе". Это было событие: он, не выходивший из дома, вызвал такси, и мы поехали с моей рукописью в издательство, к его приятелю, тот, что заведовал редакцией советской поэзии.

И еще раз прошли годы. Моя книжка - полный рекордист, она получила семь положительных рецензий, при том, что полагалось две. За меня, конечно, хлопотали, и неторопливо, но правильно книжка доползла, в конце концов, до плана редподготовки. Это был 78-й год.

И тут литератор Василий Аксенов организовал "Метрополь". А мы с Васей были близкими приятелями, и он попросил меня собрать поэтическую доля "Метрополя". Что я и сделал. Пригласил всех: Липкина, Лиснянскую, Кублановского... Только, кажется, Высоцкого позвал прямо Аксенов. Но отбирал его вирши также я. Это была, скорее всего, первая публикация Высоцкого.

Разгорелся дебош, тот, что дошел до уровня Политбюро. Вмешался Суслов. И мне вернули мою книгу.

Передо мной открылась бездна. Стало ясно, что книгу ни при каких обстоятельствах не издадут. Стал подумывать об отъезде на Запад. Но я - дядя, не предрасположенный к эмиграции. И фаталист, по всей видимости. Ну, живу в России и живу.

А следом произошла смешная история. Был уже 81-й год. Во главе и Союза, и издательства оказался какой-то Егор Исаев. Единственный в России стихотворец - лауреат Ленинской премии. Все остальные были националами: Мирза Турсун-заде, Расул Гамзатов, Межелайтис и другие.

Лето. Пустой столичный Союз писателей. Я сидел в ресторане, выпивал. Потом иду по подземному переходу к улице Воровского и встречаю Исаева. Ему, видно, нечего было совершать. Зайди, говорит, ко мне, поговорим. "Ты знаешь, я тут был две недели в Израиле. Все видел своими глазами, был у Стены Плача. Скажи мне, в конце концов, ясно, как стихотворец поэту: кто такие евреи?"

Я был потрясен. Стал бубнить что-то о том, что евреи - народонаселение Книги. Ему это было малоинтересно. К тому же он хотел сам вещать. Слушал минут пять, опосля спрашивает: "А что ты книгу не издаешь?" Я говорю: "Она у вас лежит шестнадцать лет". Он - секретарше: "Рукопись!"

Рукопись принесли. Он ее полистал. Может быть, впрямь, раньше не видел? Хотя по его положению должен был. "Так тебя надобно издавать!" По вертушке вызвал главного редактора. "Миша! Давай издавай его". Через час я подписал бланк договора. Через год вышла книга. Называлась она "Имена мостов".

"Нас всего ничего, нас, может быть, четверо"

- На вручении Вам Пушкинской премии говорили о поэтах пушкинского круга. Молодые поэты постоянно образуют почему-то круг. Можно вспомянуть Пастернака: "Нас всего ничего, нас, может быть, трое..." Ему вторит Вознесенский: "Нас немного, нас, может быть, четверо..." Почему поэты в юности неизменно мыслят себя коллективом? Ведь вас также в юности было четверо: Рейн, Бродский, Найман, Бобышев.

- Хотя поэзия занятие одинокое, волчье, оно тяготеет к компанейству. И позже фатум естественным путем свела нас с Бобышевым и Найманом - мы вкупе учились в Техноложке. Потом уже, году в 56-м, я познакомился с Иосифом. При забавных, уместно сказать, обстоятельствах.

Это было время, когда Хрущев объявил о химизации всей страны. И как раз в "Промке", где я один раз выступал, зал был увешан плакатами на эту тему. И вот какой-то мальчишка в штормовке стал пробиваться на сцену. Его не хотели давать, но он оказался шибко настойчивым. Кричал: "Что вы мне губы затыкаете?!" Прорвался и стал меня ругать: "Рейн - декадент, эстет, в текущий момент нужно чиркать о химизации". Его, в конце концов, спустили с трибуны. Это был Бродский.

Года сквозь полтора, когда мы познакомились, я его не идентифицировал. А оба мы это сообразили уже в 1988 году, когда я в первый раз приехал в США и жил у него на Мортон-стрит.

Так вот о непосредственном знакомстве. У меня был эдакий друг, студент университета Славинский, он в текущее время на Би-Би-Си работает, в Лондоне. Хорошо знал языки, одаренный был мужчина, единственный из первых битников. Он снимал квартиру где-то в Ново-Благодатном переулке, под боком от мясокомбината. И вот пригласил он меня как-то раз на конец дня с девушками, с вином. Я пришел. И там мне единственный джентльмен пожаловался: "Знаешь, у нас тут безумная задача - какой-то маньяк зачитывает нас своими графоманскими стихами, нет от него спасенья. Скажи ему, чтобы он перестал впитывать текст и перестал писать". И подводит ко мне рыжего юношу в геологической штормовке. Это был Бродский.

Я объяснил ему, что тут не надобно впитывать текст вирши, в этом месте девушки, винцо, музыка. И пригласил его к себе. Он пришел на иной день. Читал вирши, которые нигде опосля не публиковались. Подражал, сколь помню, западной революционной поэзии - Пабло Неруда, Назым Хикмет.

Бродский работал тогда в геологических партиях и с очередной партией исчез на немного месяцев. Вернувшись, сию минуту пришел ко мне и стал уяснять текст вирши, которые мне понравились. Так мы подружились.

А тут я стал переезжать - у меня появилась горенка у Пяти углов, Рубинштейна, 19. Иосиф помог мне перебраться, таскал чемоданы с книгами. Мы стали каждый день видеться. Он потому как жил без малого рядом - уголок Литейного и Пестеля, обиталище Мурузи. Три остановки на троллейбусе.

Потом уже я познакомил его с остальными.

- По прошествии многих лет разрешено сформулировать, что вас тогда объединяло?

- Сейчас я подумаю, как это пояснить. Надо, вероятно, обладать в виду карту ленинградской поэзии тех времен. Мы были как-то супротив всего. Нам не нравилась подсоветская поэзия, которая бытовала в ЛИТО при университете, в ЛИТО при Союзе писателей. Но самой могущественной была группа Глеба Семенова, собранная им при Горном институте. Но что-то у нас с ними не склеивалось. Во-первых, Глеб Семенов, из которого в текущий момент делают святого, был достаточно жестким человеком и любил только своих. Одновременно он был референтом при Союзе писателей по работе с молодыми авторами, вел какие-то вечера. Бродского он немного раз на этих вечерах не выпускал на сцену. Тот был временами более того в списке выступающих, но Семенов боялся неприятностей.

- Не хотелось быть подсоветским поэтом, понимаю. Но Кушнер также им не был. Тем не менее, вас было четверо, а не пятеро.

- Говоря бессмысленно и научно, тут есть своя экзистенциальная обстановка. По-моему, в 56-м году в Ленинграде было Всесоюзное совещание молодых поэтов. Мы все в нем участвовали, нам всем дали рекомендации в издательства и в Союз писателей. Но книжка Саши вышла уже посредством два, кажется, года, а наши книги зависли. Это также что-то значило. Так что мы были в некотором роде отверженными. Хотя личные отношения с Сашей Кушнером были крайне хорошими. Мы дружили, но судьбы были разные.

Любовь и суд

- Судьба-то как раз отношения в вашей четверке круто усложнила. Судя по книгам Наймана и Бобышева, занятие дошло до вражды.

- Что касается Бобышева, то тут простая история. У Бродского был роман с Мариной Басмановой. Это была безумная влюбленность, безумная слабость. Он места себе не находил. И в то же время началась идиотская история, в которой зловещую образ сыграл какой-то Лернер.

Этот Лернер был освобожденным секретарем профкома Технологического института, где мы учились. Поразительная персона. Если бы я владел пером Бальзака, написал бы о нем циклопический роман. Он был выдающийся авантюрист, грабитель, мужчина с загадочнейшей криминальной биографией, которого уже позже процесса над Бродским посадили на восемь лет. Я был на суде. Так, в частности, представляясь секретарем Обкома партии, он хватал взятки, при этом обещал вручить квартиру.

Но ещё до этого его при темных обстоятельствах выгнали из Техноложки, и он объявился в организации под названием "Гипрошахт". А это было время хрущевских народных дружин, и он возглавил такую дружину Дзержинского района, где жил Иосиф. И у Лернера возникла гениальная мысль, чтобы дружины боролись не только с хулиганством, но и отлавливали на улицах диссидентов. Говорят, что с этой идеей он пришел к первому секретарю Обкома Толстикову. Тот более того первоначально не понял. Но следом сказал: "Ты вот устрой прецедент, а мы посмотрим". И тот стал выискивать жертву.

Меня Лернер знал, а Иосифа нет. В 56-м году меня с его помощью выгнали из института за участие в издании студенческой газеты "Культура". А я следом института работал на заводике "Вперед" - на Смоленке, остров Голодай. Поэтому в первую очередь Лернер решил придраться ко мне.

Меня в одно прекрасное время вызвали в первостепеннный отдел, где сидел Лернер и листал мое личное занятие. Но заводского инженера тяжело обвинить в тунеядстве. Тогда он, видимо, и нашел Иосифа, тот, что, воистину, к тому времени сменил, вероятно, 20 мест работы. Он работал по одному месяцу: либо сам уходил, либо возникали распри с начальством - он же любил всем советы дарить. Идеальная фигура для авантюрного процесса, тот, что замыслил Лернер.

Я пытался как-то спасти Иосифа. Его родители Александр Иванович и Мария Моисеевна считали, что я оказываю на него благотворное воздействие, в силу того что что работаю, а остальные друзья занимаются Бог знает чем. Я повез Иосифа в Москву, поселил у Ардовых, пытался скрыть его в психиатрической больнице, в Кащенко. Он там оставаться отказался.

Потом до Иосифа дошли слухи, что Марина завела роман с Бобышевым, и он вернулся в Ленинград. Я предупреждал, что его там арестуют. Но плевать он хотел на аресты. Главное было понять, что там с Мариной происходит. Поехал, и его арестовали.

- Скажите, а Вы с Найманом были с теми, кто затем этого случая устроил Бобышеву обструкцию?

- Это тонкая история. Процесс длился длительно. Было два суда над Иосифом. К этому все больше подключалась ленинградская интеллигентская публика и окололитературная группа. Это был подходящий эпизод отметиться в безопасной оппозиционности.

Иосиф крайне нелегко переживал роман Басмановой с Бобышевым. Он пытался более того разделаться с собой. В Эрмитаже, где работали наши приятельницы, стеклом порезал себе вены. Ему перевязали бинтами запястья и держали его в какой-то комнатке, чтобы родители ничего не узнали. Но слухи кружили в среде оппозиции, и аккурат в ней, а не в близком окружении Бродского возникла мысль учинить Бобышеву бойкот. Получалось, что тот самый мерзавец присоединился к его гонителям тем, что увел девушку Бродского. Никаким гонителем Бобышев, конечно, не был. Но, по ситуации, супостат моего врага... Ну, ясно.

Дальше события развивались так. Бродскому дали пять лет и сослали в Архангельскую область. К нему туда, в деревню Норенская, приехала Марина. А следом за ней сквозь месяц - Бобышев. Там состоялось крутое пояснение, они пытались более того хлопнуть товарищ друга топорами. Пошли в какой-то дровяной сарайчик. Но Марина, увидев топоры, жутко закричала и... уехала с Бобышевым.

- Марину Басманову мы знаем только по стихам Бродского, в которых реалий без малого нет: "Рисовала тушью, негусто пела". Почти не встречаются в книгах и ее фотографии. Воспоминаний она не публикует, что, на мой точка зрения, делает ей честь. Но все это только подогревает читательское любопытство. Какая она?

- Я Марину давнехонько не видел. В молодости она была шибко красивая. Она дочка художника Павла Басманова, тот, что был учеником Стерлигова и Петрова-Водкина. Она из сугубо петербургской художественной семьи. Прожила свою существование в квартире, которая принадлежала раньше кому-то из семьи Бенуа: на улице Глинки между Никольским собором и Мариинским театром. Ее мощь была в том, что она все время молчала. Это придавало ей таинственность.

У Бродского, помимо всепожирающей страсти к Марине, думаю, был и писательский миг. Лет за шесть до смерти все вирши, посвященные разным женщинам, он перепосвятил Марине. Было, в частности, Т.Т. или А.А. Он зачеркнул эти посвящения и написал: М.Б.

- Вернемся к страстям с обструкцией...

- Все события бурно обсуждались в Ленинграде, и уже совершенно далекие люди решили учинить Бобышеву обструкцию. Дима приблизительно на полгода оказался в отверженном состоянии. Я в этом участия не принимал, хотя поступка его также не одобрял. То же могу проговорить о Наймане, тот, что в это время был секретарем Ахматовой.

И сама Ахматова вела себя схожим образом. С одной стороны, она была всецело на стороне Бродского, участвовала в его несчастной судьбе и в его великой карьере, а с иной - принимала у себя Бобышева совместно с Мариной. В общем, это был страшенный клубок интриг.

Распад "четверки"

- В чем была все же причина распада "четверки"? Не эта ли история послужила поводом?

- Это был 64-65-й год. Жизнь пошла разными путями. Я стал заниматься кино. У Бобышева дела не ладились. Он не мог получать пером, перебивался с хлеба на квас на каких-то загадочных должностях. Однажды он более того был на должности, которая называлась "смотритель артезианских колодцев Ленинградской области". Наймана какое-то время подкармливала Ахматова, помимо того, они что-то сообща переводили. А Ося, как мы уже говорили, оказался в ссылке. Поэтому - нет, не только в истории с Басмановой занятие. Жизнь разбросала.

При этом ничего рокового не случилось. И я не одобряю книжки Бобышева, где он до сих пор сводит счеты с Бродским, - это раньше всего нечестно, не говоря о том, что легко бессмысленно. В Бобышеве по-прежнему говорит обида. Он другой раз приезжает в Москву, выступает в каких-то маленьких кружках. Однажды сказал мне: "Мою славу запретил Бродский". Это чушь.

Не скажу про других, а во мне соперничества и зависти нет. У меня своя судьбина, которая реализовалась в меру моего дарования. Лучшей судьбы я себе не желаю. Судьба Бобышева, полагаю, сложилась бы ненамного лучше, более того без "запрета его славы".

С Найманом - другая история. Он был секретарем Ахматовой. Это был в каком-то смысле его самый-самый большой взлет в жизни. Он был приближен к великому поэту, стал заниматься с подачи Ахматовой переводами. Потом Ахматова умерла. Надо было как-то кормиться, приобретать в Москве квартиры. Человек он заносчивый, высокомерный, ни в какие московские литературные компании и сообщества не вошел, остался в стороне. Еще раньше они с Бобышевым крестились, и Найман стал бешеным неофитом, большим роялистом, чем сам король.

У него образовалась своя православная фирма, о которой я немного знаю. Еще в молодые годы он пытался чиркать прозу, но она нигде не пошла. А в настоящий момент, когда появилась вероятность печататься, изобрел таковый жанр, тот, что я бы назвал злободневным пасквилем.

Память у него цепкая, и Найман как бы ничего не выдумывает. Но, если ты пишешь пасквиль, ну, контаминируй, ну, сделай гротеск, ну, сочини что-нибудь - ты же литератор! Достоевский, тот, что ненавидел Тургенева, все-таки придумал своего Кармазинова в "Бесах". Но Найман не может подняться над эмпирической действительностью. Этого ему не дано. Пишет, в частности, что я пришел к кому-то на день рождения, принес трехлитровую банку абрикосового компота и сам ее съел. Может быть, так оно и было (хотя вряд ли мне это по силам). Ну, и что?..

Лучшие мои друзья ушли

- Есть особая когорта людей, которые умеют обращаться к себе в третьем лице. Вы, судя по всему, из этой категории. Приехав к Бродскому в Штаты, Вы сочинили экспромт: "Бедный Йорик, Бедный Йорик! Поздно ты попал в Ньюйорик!" С какими словами Вы обратились бы к себе нынче?

- В общем, с теми же. Только в Нью-Йорке я был уже раз пятнадцать. Сегодня я сказал бы себе: "Женя, ты поздненько попал в Ньюйорик большущий жизни". Имея в виду путешествия, свободу, вероятность быть себе хозяином, - и в смысле денег, уместно сказать, также. Захотел - поехал в Венецию, захотел - купил гравюру Рембрандта. Но эти возможности должны соединяться с младой энергией и молодым идеализмом. Тогда они приносят плоды, в том числе творческие.

- Есть ли у Вас чувство, что Вы о чем-то не договорили с Бродским? О чем?

- Бродский был самым умным человеком, тот, что попался на моем пути. У него был выдающийся, большой мыслительный аппарат. Он мог кинуть взор на любую проблему с идеально нового угла.

А о чем не договорили? Был этакий эпизод. Я в первый раз приехал к Бродскому в 88-м году. В трехстах километрах от Нью-Йорка есть колледж. И вот мы там на пару выступали и там же ночевали. Место невероятно богатое. Там миллиардеры когда-то учили своих дочерей. Пятьдесят комнат, подлинники Тициана на стенах, в шкафах все напитки мира.

Мы сидим-сидим, говорим-говорим. Но сколь не возбраняется гутарить?! И пьется почему-то не в особенности. Я говорю: "Ося, давай каких-нибудь студенток позовем, безупречно не для разврата. Пусть они смягчат наше мужское общество". Он отвечает: "Это нельзя. Будет скандал". Мы выпили ещё по пять рюмок коллекционного виски и пошли дремать. Так и не договорили. И раскаяние не о том, что мы о чем-то конкретном не договорили, а о том, что без затей когда-то не договорили.

- А о чем, будь возможной такая саммит, заговорили бы в текущее время с Довлатовым?

- Довлатов больше всего любил мои байки и сплетни. Могу официально сообщить, что сюжетов 12-15 из его прозы принадлежат мне. Мы жили на Рубинштейна в двух соседних домах. Он ко мне приходил каждое начало дня. За мной сохранялась эта квартирка и тогда, когда я жил уже в Москве. И вот я приезжал из Москвы, каждый раз с новыми историями и выдумками. Я Сережу сильно любил и все ему рассказывал. То, что он после этого это использовал в прозе, стандартно. Мне не необходимо было быть таким идиотом.

Сегодня я сказал бы: "Сережа, все в твоей жизни сбылось - ты стал самым читаемым писателем в России".

- Одна из Ваших книг называется "Мне невесело без Довлатова". Как бы Вы продолжили эту фразу?

- Мне тоскливо без Авербаха, без Бродского... Лучшие мои друзья, украшение моей жизни, ушли. А я компанейский мужчина. Люблю одиночество, но идеально не представляю себя таким одиноким волком, каким был Бродский.

Так же читайте биографии известных людей:

Евгений Аквилонов Eugene Akvilonov

В 1910 году А. назначен протопресвитером военного и морского духовенства. Главный труд А.: "Церковь. Научные определения церкви и апостольское..
читать далее →

Евгений Богачев Eugene Bogachev

Отец - Богачев Борис Никитич (1904-1957). Мать - Костенко Людмила Степановна (1913 г. рожд.). Женат вторым браком. Первая супруга - Гольцова Бэлла...
читать далее →

Евгений Витковский Eugene Vitkovskiy

Лауреат нескольких международных премий, эксперт Союза Переводчиков России, член Союза писателей с 1983 года.
читать далее →

Евгений Гребенка Eugene Grebenka

Когда вражда народов вроде рынка, где рвутся и продаться, и продать, как вы нужны сейчас, Евгений Гребенка, чтоб двуязычно отповедь им дать.-Евгений..
читать далее →

Ваши комментарии

добавить комментарий