Известные люди

»

Иосиф Ребельский

Тот вечерок 10 мая 1948 г. я запомнила на всю существование. Мы с папой мало повздорили. Он раскритиковал мою полосу в Пионерской правде, я была с ним не согласна. Так и разошлись дремать, надувшись. Больше я отца уже не видела.

Среди ночи меня разбудил резкий, настойчивый звонок.

Проверка документов!

В послевоенные годы такие проверки были нередкими. Я накинула халатик, схватила удостоверяющий личность документ и побежала к дверям. Там уже стояли мой меньший брат Саша и домработница Нина. Мамы у нас не было, она уже два года, как умерла. А ещё в передней я разглядела трех нетерпеливо топтавшихся незнакомых мужчин в темной одежде, из-за их спин выглядывало встревоженное лик человеческий управдомши Людмилы Николаевны Лагутиной. Папа почему-то не выходил. Но наличие его было совсем необходимо. В подобных случаях он просто надевал свой парадный китель с погонами подполковника медицинской службы, увешанный орденами и медалями, с нашивками за ранения, и скоро улаживал все проблемы с милицией. Где папа, что же он замешкался? подумала я. А незнакомцы в темном, видимо, только меня и дожидались. Один из них уже совал мне под нос какую-то бумажку. Я прочитала: Ордер на обыск. Растерявшись, первые минуты ничего не поняла. Между тем, обыск уже начался.

Позже Нина рассказала нам, что ночью папу вызвали на работу. По роду его службы такие звонки случались достаточно нередко, потому папа не удивился и стал думать. Старался не греметь, чтобы не растормошить нас с братом. Тихо вышел из квартиры, неслышно затворил ворота. Думал, у подъезда его, как как правило, ждет служебная агрегатина. А там стоял черный ворон.

Обыск тем временем шел полным ходом. Кагебешники в особенности скрупулезно обыскивали папин офис, просматривали книги, листали бумаги и рукописи, читали дневники, письма, разглядывали фотографии. Книг, бумаг, писем было у папы великое море.

Обыск длился, не прекращаясь, двое суток. Обыскивающие, конечно, сменялись, уходили переводить дух. Мы не спали. Ели ли не помню. Наверное, Нина чем-то нас кормила. Два эти страшных дня оставили в моем характере чудной отпечаток. Я до сих пор пугаюсь, когда внезапно звонят в ворота. Прошу знакомых и более того соседей предварять о своем приходе по телефону. И ещё боюсь большого количества книг и бумаг. Рукописи, книги, это значит бесконечно длительный обыск, невпроворот раз повторяла я мужу и сыну, ссорилась с ними, когда они приносили новые книги.

А обыск все продолжался. Звонившим в ворота не открывали, откликаться на телефонные звонки запретили.

Отец вел обширную переписку со многими интересными людьми. В частности, собирая материал для книги Как организовывали свой умственный работа великие люди, получал письма от академика Павлова, сестры Чехова, семьи Менделеева, вдовы Мечникова. Я пыталась спасти эти письма, сагитировать обыскивающих, чтобы они не бросали их в общую кучу. Но тем безусловно наплевать было на Павлова и Чехова.

Все эти двое суток я была вроде бы под наркозом. Ничего не сознавала и немного что запомнила. Но кое-что в памяти все-таки сохранилось. Вот единственный из обыскивающих, наткнувшись в старом журнале Большевик на статью Бухарина, набросился на брата:

Как ты, комсомолец, терпишь, чтобы у тебя в доме находилась вражеская литература?!

Запомнилась сцена у дивана. В кабинете стоял древний зеленый кожаный диван. Ящик, предназначенный для постельных принадлежностей, доверху набит был благодарственными письмами от пациентов, которых папа вылечил, без затей от людей, которым пришел на подмога. Выбрасывать эти письма длань не поднималась, вот папа и складывал их в диван. Увидев такую груду исписанной бумаги, кагебешники пришли в неописуемую ярость: Сколько лишней работы!

И ещё момент. Обыск подходил к концу. Кагебешники начали к опечатыванию комнат. Их у нас было четыре. Две большие комнаты офис и столовую опечатали безотлагательно. Взялись было и за третью комнату, намереваясь бросить нас с братом в одной. Но тут молчавшая до того понятая управдомша Людмила Николаевна встала в дверях и бесстрашно заявила:

По закону не полагается селить разнополых граждан в одну комнату. Я такую бумагу не подпишу!

Конечно же, гебисты не испугались стареющий худенькой женщины, но связываться с нею не стали. Нам с братом оставили по отдельной маленькой комнате, что позже сыграло важную образ в нашей жизни.

Потянулись безрадостные, мучительные недели и месяцы. Целый год мы ничего не знали об отце, только носили финансы на Лубянку. Через год, в мае 1949-го, нам сообщили, что папа приговорен к заключению сроком на 10 лет и уже этапирован в исправительно-трудовой лагерь в Казахстане. За что осужден, по какой статье пояснять не стали, отмахнулись: Ждите писем из лагеря. Он сам вам напишет. Мы ждали, что ж ещё оставалось работать? Но писем не было

В 1952 г. нас вдруг оповестили, что папа умер в 1949 г. Больше нечего было поджидать писем из Казахстана. В выданном нам свидетельстве супротив слов местоположение смерти стояла жирная закорючка в виде буквы Z. Как завершилась существование отца? Где, от чего, при каких обстоятельствах он умер? Где похоронен? Эти вопросы я задавала в бесконечных письмах в КГБ и Прокуратуру, но ответа не получала.

А время шло. Я была уволена из Пионерки. Другую работу мне, дочери репрессированного, разыскать не удавалось. Брат ещё учился. Очень резво у нас окончились финансы. Как существовать дальше представляли с трудом.

Однажды вечером позвонили в ворота. На пороге стоял мужчина точь-в-точь почтальон из маршаковской Почты усатый, в фуражке, с толстой сумкой на ремне.

Ребельский Иосиф Вениаминович тут проживает? Ему денежный перевод.

Мы объяснили, что Ребельского нет в городе, будет нескоро. Однако почтальона это не смутило. Он вошел в комнату, расположился за столом:

Вы ему родственниками приходитесь? Вот и неплохо. Покажите удостоверяющий личность документ и распишитесь.

Я расписалась. Почтальон отсчитал финансы, но отправляться не собирался. Сидел у нас достаточно продолжительно, пил чай, расспрашивал о нашем житье-бытье, позже спохватившись: У меня ещё адресов кучи! вскочил и исчез. Мы были озадачены, чувствовали: что-то тут не так. Откуда взялся почтальон не знали тогда, не догадываемся и по этот день. Деньги же сумма была внушительная пришлись весьма кстати

Спустя некоторое время в нашу квартиру, в две опечатанные комнаты вселилась семейство крупного кагебешника. Не та, конечно, семейство, с которой жил он сам, полковник Литкенс, а семейство его сына от первого брака. (О зверствах начальника Воронежского КГБ полковника Литкенса рассказывается в повести Анатолия Жигулина Черные камни). Это вселение также мне запомнилось. Как-то под конец дня явился работник КГБ, сорвал пломбы с опечатанных комнат и приказал:

Освободите помещение! Даю одни сутки.

В комнатах были практически горы книг и бумаг. Мы заметались, не зная, что предпринять. Соседи по двору, жившие в маленьком домике, предложили употребить их сараем. Мы было согласились, но следом побоялись навлечь на них неприятности. Ничего не оставалось, помимо как обратиться в Мосмакулатуру

И стала наша отдельная, в прошлом кооперативная квартирка коммуналкой. (Для того времени, хотя вообще-то, явление обычное). Новые жильцы вели себя по-хозяйски, угрызения совести были им неведомы.

А бытие шла своим чередом. Мы с братом были молоды. Даже в те годы случались у нас радостные события, выпадали счастливые деньки. Брат женился, едва позже и я вышла замуж. Мой супруг Андрей преуспевающий драматург с чистой анкетой не побоялся определить на карту родное предстоящее и жениться на дочери врага народа. Отгуляли свадьбу, но я продолжительно не соглашалась расписываться. Только перед самыми родами Андрей уговорил меня сходить в ЗАГС и там потребовал, чтобы регистрировали немедленно:

Какой испытательный срок? Вы что не видите, у меня вот-вот наследник появится.

И хотя УЗИ ещё не изобрели, угадал: у нас родился сын

В 1956 г. мы получили послание из Военной коллегии Верховного Суда. В конверте была справка, бесстрастно сообщавшая, что занятие отца за отсутствием состава преступления прекращено. Из меня вообще-то слезу не вышибешь, а тут заплакала. Справка была стандартная, не было в ней ответов на наши вопросы.

И вновь потянулись ныне не недели и месяцы, а годы и десятилетия. Казалось, нам ничего уже не изведать о последних днях отца.

Воспользовавшись паузой в моей истории, постараюсь лаконично поведать, каким человеком был папа. Чтобы не быть ни шаблонной, ни нескромной, ограничусь несколькими фактами и случаями из жизни.

По профессии папа был врач-психиатр, профессор. Работал в больнице, консультировал в поликлинике. По выходным столовая наша битком набивалась больными, в большинстве своем иногородними, ждавшими встречи с отцом. И он помогал безвозмездно, конечно, как ни необычно это звучит нынче. Помогал не только как доктор, но и как ходатай. Если требовалось, вступался за людей, ходил по инстанциям.

Папины книги расходились молниеносно. Азбука умственного труда, к примеру, выдержала 14 изданий. Помню, путешествуя по Волге, зашли мы в книжный маркет в Саратове. Папа спросил, есть ли Азбука умственного труда Ребельского.

Что вы, давнехонько разошлась, ответил продавец. А люди все спрашивают. Дурак тот самый Ребельский, чего он ее не переиздает.

Кажется, это был тот уникальный эпизод, когда названный дураком обрадовался.

Еще папа был прекрасным оратором. Его лекции пользовались огромной популярностью. Многоопытные импресарио, братья Вениамин и Павел Лавуты (про одного из них вспоминает Маяковский в поэме Хорошо: Мне рассказывал спокойный еврей Павел Ильич Лавут), которые организовывали выступления отца, рассказывали, что люди практически ломились на его лекции, билеты забирали с боем.

В первые дни войны папа добровольцем ушел на фронт, назначен был Главным психиатром сперва Западного, а затем 3-го Белорусского фронта. Прошел от Москвы до Кенигсберга. Был ранен, контужен, выходил из окружения. После победы надеялся демобилизоваться, но его назначили начальником лаборатории авиационной медицины ВВС МВО: в это время начались полеты на сверхзвуковых самолетах, и лаборатория изучала состояние человека в новых необычных условиях.

Тридцать пять лет прошло со дня получения справки о реабилитации. В конце 1991 г., когда вовсю уже шла перестройка и МВД на короткое время возглавил Вадим Бакатин, мы получили позволение ознакомиться с делом отца. В приемной КГБ на Кузнецком мосту нам с сыном вручили толстую папку с надписью Дело 1367 и провели в специальную комнату, где за длинным столом уже сидели люди с папками. Было негромко, только шелестели листы. А кругом стола, ни на минуту не отлучаясь, расхаживал работник КГБ, наблюдал.

И вот мы читаем папино занятие, страницу за страницей. Все сильно обыденно, допрос сменяется допросом. Сухо и кратко. Вопросы и ответы, заново вопросы и вновь ответы. Не разом обратили мы внимательность на отметку в начале каждого короткого допроса: время, когда тот проводился. Начинался допрос заурядно в полночь и продолжался до 4-5 утра. Несколько раз в неделю. Это была пытка лишением сна.

У отца допытывались, с кем о вел политические разговоры, где доставал антисоветские книги, от кого получал письма, кто изображен на фотографиях. Папа называл людей, для КГБ недосягаемых, ушедших из жизни. С особым пристрастием расспрашивали о детских домах: кто помогал их организовывать, как они снабжались. Детские дома папа хватал на себя, помощниками называл людей, рядом с фамилиями которых, видимо, позже, было приписано: перечисленные граждане бежали за границу За скупыми строками допросов чувствовалась напряженная битва. Папа не хотел сдаваться, признавать себя виновным в том, в чем вины не чувствовал, надеялся, по всей видимости, на свой испытанный дар уговаривать. Следствие затягивалось. По прошествии очередных трех месяцев следователь испрашивал у прокурора дозволение на продление следствия, таковое позволение получал, и допросы продолжались. Такие вот скрупулезные блюстители законности. В конце дела следователь вынес Постановление. Привожу его с некоторыми сокращениями.

Постановление: Я, Заместитель Начальника отделения Следотдела 3-го Главного Управления МГБ СССР майор Бурдин, рассмотрев материал следственного дела 1367 по обвинению Ребельского Иосифа Вениаминовича в преступлении предусмотренном статьей 58-10 ч. I УК РСФСР, нашел:

Ребельский супротивник Советской власти, кадровый сионист, проводивший в течение длительного периода антисоветскую сионистическую (орфография оригинала Л.К.) занятие. Он долгое время подвизался как лектор, протаскивал в своих публичных лекциях чуждую идеологию и допускал различные клеветнические выпады по адресу советской реальности. Брат Ребельского Ребельский Давид, с которым он поддерживал связь, в настоящее время проживает в США, где является одним из руководителей сионистического движения. Ребельский встречался с американскими разведчиками, приезжавшими в СССР под видом интуристов Постановление подтверждалось изъятыми при обыске вещественными доказательствами (дневниками, письмами, фотографиями, книгами), которые указывают на существование у Ребельского националистических взглядов, преступных связей, а кроме того вскрывают нрав его махинаций по обеспечению организованных им еврейских детских домов в городах Вильнюсе и Каунасе.

Это не описка. Так и сказано: махинации по обеспечению детских домов.

10 мая 1949 г., гладко сквозь год затем ареста отца, Особое Совещание при МГБ СССР, заслушав занятие 1367 по обвинению Ребельского И.В. по статье 58-10 ч. I УК РСФСР, вынесло постановление: Ребельского Иосифа Вениаминовича за антисоветскую националистическую занятие заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на десять лет, считая срок с 11 мая 1948 года.

Приговором занятие не заканчивалось. В папке лежало ещё немного пожелтевших бумажек, более того не целых листов, а половинок и четвертушек. Одна из этих половинок оказалась выпиской из протокола от 27 мая 1949 г.: Ребельский И.В. отправлен в Особый лагерь Степной МВД СССР, ст. Новогрудная Каз. ж.д. Среди бумажек нашлась и папина фотография, на которую ужасно было обозревать. Наш радостный, предприимчивый, неунывающий папа был на этом последнем снимке измученным, несчастным, в глазах безнадежность и депрессия. Но и это был не финал. В деле имелась ещё одна справка с грифом Секретно: Заключенный Ребельский Иосиф Вениаминович умер 6 июня 1949 г. в больнице Бутырской тюрьмы. Бумажка была подписана зам. начальника Бутырской тюрьмы МВД СССР полковником Бизюковым. И сызнова осталось неизвестным, как завершилась бытие отца: был ли он на самом деле выслан в лагерь? Как и от чего умер? Где похоронен?

Обдумывая материалы дела, мы пришли к выводу, что обвинения супротив отца, в общем-то, стандартные: противник Советской власти, кадровый сионист, проводил антисоветскую деятельность, допуская клеветнические выпады по адресу советской действительности, встречался с американскими разведчиками, имеет родственников за рубежом и поддерживает с ними связь. (Папин брат, реально, эмигрировал в Америку. Но понимая, чем это грозит, папа с ним не переписывался. На вопросительный мотив в анкетах отвечал: Связей с заграницей не имею). Лишь одно обвинение было конкретным и нестандартным: организация детских домов для еврейских детей.

Стало ясно аккурат эти дома явились причиной ареста. Приезжая с фронта, папа, конечно, рассказывал о детских домах. Но чуть-чуть и второпях. Захотелось познать о детских домах поподробнее. Я связалась с еврейскими организациями Вильнюса, при всем при том все их прежние сотрудники покинули страну, а молодые о детских домах не слышали. В 1993 г. я обратилась в Иерусалимский музей Яд-Вашем. Ответ пришел одним духом. Вот что написал мне босс израильского музея Дом борцов-узников гетто Беньямин Анолик.

Уважаемая Любовь Иосифовна! Ваше сообщение, адресованное в музей Яд-Вашем, переслали мне, так как я уроженец г. Вильно (Вильнюса), пребывал в годы войны в гетто этого города и основополагающий послевоенный год кроме того провел в этом городе. Не раз бывал в детском сиротском доме, где огромный любовью пользовался Ваш папа, и, несмотря на то, что я был ещё без малого ребенком, помню Вашего отца крайне что надо, хотя лично с ним не был знаком. Я знаю, что во многих книгах о Вильно того времени свидетели вспоминают о Вашем папе. Я покуда что нашел две такие книги, которые Вам и посылаю, но уверен, что в будущем смогу выискать и переслать ещё.

Вэтого доброго Вам.

Беньямин Анолик.

19/VI 1993 г.

Анолик выполнял близкое обещание прислал мне ещё немного книг об отце (все на иврите и идиш). Он и в дальнейшем оказывал мне содействие в работе, за что я хочу от души поблагодарить Беньямина.

И вот, преодолев трудности с переводом, я читаю воспоминания двух женщин: директора Вильнюсского еврейского детского дома Цвии Вильдштейн и учительницы того же детдома Захавы (Златы) Бургин.

До войны Цвия была учительницей в одной из школ Вильнюса. С приходом гитлеровцев оказалась в гетто. Выжила. Избежала отправки в Понары местечко километрах в 10 от Вильнюса, где расстреливали евреев. Книга ее называется Из ада в ад(2). Первым адом было гетто, вторым совдеповский исправительно-трудовой лагерь, куда Цвия попала в 1946 г. Но между двумя кругами ада был промежуток в два года. И все короткое время своей свободы преподавательница отдала спасению детей-сирот, чудом уцелевших в оккупации. Положение их было ужасным. Сердце учительницы не могло с этим смириться. Вместе с моим отцом она создавала иудейский ребяческий обиталище в Вильнюсе и стала его директором. Дело это было нелегкое и более того опасное. Впрочем, обо всем этом нехай лучше расскажет она сама.

Воспоминания Захавы Бургин помещены в сборнике Такой была преподавательница Захава(3). Захава, как и Цвия, прошла сквозь ужасы гетто, а освободившись, стала учителем-воспитателем в том же самом Вильнюсском еврейском детдоме.

Чтобы вручить картину жизни детского дома, представляю словечко обеим учительницам, сопроводив их воспоминания краткими комментариями.

II. ДЕТСКИЙ ДОМ В ВИЛЬНЮСЕ

(Сокращенный перевод с иврита и идиш)(4)

Комментарии Л.КУЗНЕЦОВОЙ

Начинает Цвия Вильдштейн. Летом 1944 г. Красная Армия вошла в Вильно и освободила нас из гетто. Я ходила по городу, пьяная от счастья. Но мое фортуна шибко быстро было омрачено. Повсюду в городе я натыкалась на беспризорных еврейских детей. Во время оккупации их укрывали литовцы одни из сострадания, другие за вознаграждение, оставленное родителями. Долгие три года дети жили в невыносимых условиях: на чердаках и в подвалах, в печах, погребах, сараях. Многие дети скрывались от фашистов в лесах, на свалках, в пещерах и более того в канализационных трубах. Теперь они вышли из своих укрытий и рыскали по городу в поисках пропитания и ночлега. На детей жутко было смотреть: больные, истощенные, грязные, завшивленные, они сторонились людей, боялись света и солнца, погано владели речью. Я попыталась заговорить с некоторыми мальчишками и девчонками, но они, выхватив из моих рук хлеб или яблоко, тотчас же убегали, причем бежали как-то не по-детски, пригнувшись к земле, петляя и пугливо озираясь. Я крепко решила: в Вильно необходимо сформировать иудейский ребяческий жилье, чтобы спасти этих детей, воротить им ребячество.

Меня поддержали немного еврейских учителей. Вместе мы отправились в руководство Литвы, в Министерство просвещения. Но там нас и внимать не стали:

Вы что же, собираетесь сформировать новое гетто? Будьте, как все: поместите этих детей в обычные детские дома. Они получат все, что получают другие.

Я поняла эту стену не прошибить. Что было действовать? Я практически потеряла спокойствие.

Однажды я поделилась своими переживаниями с одним старым знакомым по гетто. Он сказал, что знает в Красной Армии человека, тот, что озабочен теми же проблемами, что и я. Зовут его Иосиф Вениаминович Ребельский. Он имеющий известность психиатр, профессор, начальство всей нервно-психиатрической службы фронта.

На следующий день я отправилась в лазарет на Бульваре Роз. Охранник объяснил, где нарыть профессора. Меня встретил не очень высокий литой дядя в военной форме с погонами подполковника медицинской службы. Он пожал мне руку, сказал, что знает о моих тревогах, сам обеспокоен положением еврейских детей: Дело это крайне важное.

В тот день мы проговорили немного часов. Иногда в офис входил армейский в накинутом на форму белом халате и незамедлительно вызывал профессора к больному. Профессор извинялся, уходил, но опосля возвращался, и болтовня продолжалась.

Сначала я была настороже: сторонний дядя, да ещё в военной форме (а я инстинктивно сторонилась военных), расспрашивал меня о самом наболевшем. Но у этого человека были добрые еврейские глаза, и вскоре я почувствовала к нему полное доверие, освоилась и осмелела.

Оба мы понимали, что дальше откладывать организацию детского дома запрещено, промедление будет стоить детям жизни. Поэтому тотчас же начали вырабатывать проект действий. Прежде всего необходимо было достигнуть от правительства Литвы разрешения на открытие детского дома и принять помещение. Эти две задачи профессор взял на себя. Потом следовало стремительно разыскать и составить детей, сыскать учителей. Этим предстояло заняться мне.

На прощание Иосиф Вениаминович сказал:

Мы откроем ребяческий здание, чего бы это нам ни стоило. Вы станете детям матерью, я отцом.

Еще он сказал, что за время войны насмотрелся на страдания детей, и в настоящий момент отдаст все свои силы и энергию, чтобы создать детдом. И добавил, что занятие это для него не новое.

Позже я узнала от сотрудников профессора, что он все время подбирал на фронтовых дорогах детей, потерявших родителей, и помещал их в свои госпиталя. Там детей выхаживали и при первой возможности отправляли в тыл.

Комментарий. Думаю, что, говоря занятие не новое, папа имел в виду и другое. В годы гражданской войны, будучи ещё совершенно молодым человеком, он работал заведующим Саратовским губернским отделом народного образования. Работы было невпроворот. Но со слов мамы я знаю, что на первом месте у папы стояли детские дома. Он сам, случалось, подбирал на улице беспризорников, приводил к себе, мамаша их отмывала, кормила, и папа отводил их в детдом.

В 1921 г. Нарком по просвещению А.В.Луначарский, ознакомившись с состоянием народного образования в Саратове, в отчете, направленном Ленину, дал высокую оценку папиной работе. Беспартийный т. Ребельский, писал Луначарский, в высшей степени рьяный джентльмен, крайне преданный делу и рационально к нему относящийся. В том же отчете было отмечено, что школы и детские дома в Саратове живут больше интенсивной жизнью и пользуются больше сносными условиями, чем в большинстве других, посещенных мною городов(5).

А в году, кажется, 1943-м я встретила в редакции газеты Московский большевик журналиста Николая Долинина. Услышав мою фамилию, он узнал об отчестве и сей же час бросился меня заключать в объятья. При этом повторил, что папа мой спас его, беспризорного саратовского мальчишку, от голода, и он ни при каких обстоятельствах этого не забудет.

Продолжает Цвия Вильдштейн. Уж и не знаю, как убеждал и действовал профессор, но ему удалось достичь от правительства Литвы разрешения на открытие детского дома. Дом был включен в корпоративный список, поставлен на довольствие. Я была назначена директором.

Труднее оказалось с помещением. В городе полно домов было разрушено, чувствовалась острая нехватка зданий. Тогда профессор разрешил нам временно занять пустующий лазарет, и предупредил, что вскоре начнут поступать раненые и обитель придется избавить.

В эти дни я также не сидела, сложа руки. Прежде всего, дала объявления в газетах и по радио об открытии еврейского детского дома. Просила приводить к нам беспризорных детей, оповещать адреса, где они могут таиться, а ещё приглашала на работу еврейских учителей.

Наступил Йом-Кипур. Я знала, что на тот самый день в синагоге собирается немало народа, и решила туда сходить. Действительно, людей было полным-полно: я встретила знакомых по гетто, пришли и военнослужащие Красной Армии. Женщинам, как известно, выступать в синагоге не дозволено. Но раввин, в виде исключения, разрешил мне поведать о беспризорных детях, попросить содействия в поисках. Рассказ мой слушали в полной тишине, многие плакали.

После окончания службы люди окружили меня, предлагали подмога. Некоторые тут же сообщали адреса (в Вильно и на хуторах), где прятались дети.

Как только я получила адреса, профессор дал машину, и мы отправились на поиски. Мы это профессор Ребельский, я и врач Блотц, управляющий поликлиники для семей военнослужащих.

Встречали нас на хуторах по-разному. Некоторые хуторные отдавали детей с удовольствием. Они рады были отбояриться от лишних ртов, верили, что детям у нас будет славно. Но были и такие они использовали малолеток, как дешевую рабочую силу которые не хотели выпускать детей, требовали за них выкуп. Денег у нас было чуть-чуть, зачастую мы расплачивались папиросами и сигаретами, в ход пошло все содержимое наших карманов и моей сумочки. Действовать приходилось и уговорами, и угрозами.

В ту первую поездку всех детей составить не удалось. На следующий день оба доктора поехать не могли. Профессор еще раз дал машину и выделил мне в подмога двух боец. Одно их наличие делало хуторян сговорчивее. А когда требовалось, солдаты применяли силу. Помню, в особенности упорствовал единственный батюшка в монастыре. Говорил, что дитятко больше уже не еврей, и он мальчика не отдаст. Когда, по моему настоянию, ребенка привели, мы ужаснулись, эдакий он был истощенный, чумазый, нездоровый. Я дала знак солдатам, и они отняли мальчика; по приезде в Вильно его пришлось сразу же поместить в больницу.

Пока Цвия разъезжала по хуторам, в детдом стали поступать городские дети. Вот что рассказывает об этом преподавательница Захава Бургин. Первым у нас появился Лёва Селек, голубоглазый паренек 8 лет. Его привела литовка, которой Левины родители заплатили за избавление ребенка. Женщина весьма боялась, что ее выследят, держала мальчика запертым на чердаке, кормила раз в сутки. Лева был совсем необузданный, не говорил, погано понимал речь. Из носа у него текло, брюки сползали, рубашечка задралась. Несладко жилось ему на чердаке, и все же он цеплялся за свою спасительницу. Мы с трудом оторвали его. Я его держу, он эдакий небольшой, легенький, ничего не весит. А вырывается не удержишь. Я кричу женщине: Уходите скорее!, а сама плачу.

Потом поступили братья по фамилии Левиты. Они продолжительно скрывались в лесу, в первую голову с родителями, а когда родители погибли, абсолютно одни. Думаю, мальчики выжили только в силу того что, что постоянно были совместно. Мы и в детском доме старались их не разлучать, более того кровати сдвинули. Мать Береле Глаза нацисты повесили в местечке Глубоком. Береле удалось мчаться, но трепет преследовал его кругом, ужасом были наполнены его огромные черные глаза. Когда привели девочку со светлыми косичками, Миреле Вайнштейн, мне показалось, что она спокойнее других. Но я ошиблась. Миреле забивалась в самый-самый неблизкий уголок и оттуда тихонько, монотонно звала маму, которую убили у нее на глазах. Ребята постарше, 13-14-летние, прятались у партизан в лесу, многие партизанили совместно со взрослыми. Выйдя из лесу, они оказались в городе идеально одни, без жилья, без средств к существованию. Вдосталь помыкавшись, подавив свою гордыня, они стали приспевать в детдом. Профессор предупреждал нас учителей, что к партизанам требуется своеобразный подход: уважительный, участливый и вместе с тем требовательный. Такие были у нас дети, и они все прибывали и прибывали

Продолжает Цвия Вильдштейн. Еще до поездки по хуторам в детдоме появились учителя. Найти подходящих учителей было нелегко, на постоянную работу я оформила немногих. Но все они по-настоящему преданы были общему делу. Я назову наших педагогов: Злата Кочергинская6, Суламифь Вольфер, Хиля Тиктали, Давид Левин, Елена Хацкелес, Элиезер Иерусалимский. Элиезер работал в литовской школе, его не хотели выпускать. Пришлось вторгнуться профессору, только тогда Элиезера перевели к нам.

О том, как попала в детдом преподавательница Захава Бургин (Злата Кочергинская), рассказывает она сама. Как-то мы с подругой по гетто шли и разговаривали на идиш. Нас остановил советских времен офицер: Как пригоже вы говорите на идиш! Сам он говорил на идиш неважно. Я предложила офицеру позаниматься с ним, мы разговорились. Звали офицера Иосиф Вениаминович Ребельский. Узнав, что я преподавательница, он сказал: Когда идет такая тяжелая битва, еврейская преподавательница обязана трудиться с еврейскими детьми. Я спросила: А где сыскать еврейских детей? Они есть. К счастью, не все погибли. Сейчас мы собираем детей и организуем иудейский ребяческий обиталище. Вы будете там работать. Он дал мне адрес и записку к директору. Я была потрясена, все это казалось фантастикой. Я ещё не знала, что встретила того самого человека. которому ребяческий жилище был обязан своим существованием. Хотя профессор Ребельский с трудом говорил на идиш, у него было большое еврейское сердце. Детский обиталище являлся его детищем, а сам он был нам, как близкий папа.

Продолжает Цвия Вильдштейн. Жизнь в детском доме стала понемногу налаживаться, и тут мы получили предписание избавить помещение.

Всеми общественными зданиями в городе распоряжался боевой местный командир, и мы с профессором отправились прямиком к нему. Приемная местного командира полна была народу. Я заметила, что многие тут знали профессора, уважительно с ним здоровались. Нас пропустили без очереди. Военный местный командир встретил нас приветливо, посочувствовал детям-сиротам. Но, когда мы заговорили о помещении для детдома, сказал обычное: Зачем вам отдельный детдом для евреев? Я уже готова была с ним сцепиться, но профессор, тихонечко сжав мой локоток, остановил меня. Как видавший виды врач-психиатр, он объяснил коменданту, что с нашими детьми махаловка обошлась в особенности жестоко. На глазах у некоторых детей фашисты убили их родителей. Нервная организация наших детей расшатана. Для восстановления их психики требуются особые условия, спокойная домашняя ситуация, серьезное врачевание. В общем детдоме этого вручить не могут. Пройдет время, раны зарубцуются, психика детей окрепнет, и они вольются в наше среда.

Тут я хотела возразить: Не вольются! Они уедут в Палестину! Но мой спутник заново сжал мне локоток, и я смолчала.

Профессору удалось уговорить местного командира. Мы получили ладный обиталище, отмыли его, убрали, украсили. Но отрада была недолгой. Вскоре и тот самый здание у нас отобрали, открыли в нем общеобразовательную школу. Профессор оставил свои дела, вновь вмешался и ещё раз нас спас. Нам выделили прочий здание, на улице Виленской бывшую еврейскую школу. И сызнова мы его скребли и драили, и сызнова вскоре пришло предписание Отдела народного образования избавить помещение, предназначавшееся под ПТУ. На тот самый раз занятие осложнялось тем, что профессора не было в городе. Он уехал на фронт. Пришлось мне под разными предлогами оттягивать отбояривание здания. Переезжать-то было некуда.

Как только разведка донесла, что профессор вернулся, я полетела к нему. Иосиф Вениаминович выглядел усталым, но откладывать разговорчик не стал. Узнав, что нас вновь выселяют, расстроился не на шутку. Некоторое время молчком ходил по комнате, что-то обдумывал. Потом натуральный оптимизм взял верх, и он бодро объявил:

На улице Зигмантовской, рядом с речкой Вилия, есть здание под 12. Он весьма пострадал. Я не хотел его забирать, но в настоящее время, видно, придется. Уж на такой-то жилище никто не позарится. А мы его отремонтируем и заживем на славу!

Мы тут же отправились глядеть обиталище. В первые минуты я пришла в безысходность так весьма он был разрушен. Крыша прохудилась, на полу стояли лужи. Ветер гулял по комнатам ни окон, ни дверей не было и в помине. Электропроводка оказалась неисправной, водопровод не работал. Но выбора у нас не было. Пришлось переселяться в тот самый жилье.

Сразу позже переезда профессор прислал строителей: плотников, сантехников, электриков, водопроводчиков, стекольщиков. Они принесли стройматериалы и инструменты. Все бы недурственно, но мне сказали, что эти строители пациенты профессора. Снова я побежала к Иосифу Вениаминовичу.

Я знаю, ваши больные сумасшедшие, шизофреники. Не бросятся ли они на детей? Ведь у них топоры, молотки, пилы.

Профессор улыбнулся.

Разве я похож на человека, тот, что способен подвергнуть опасности наших детей? Нет, дорогая Цвия, не все мои больные умалишенные. Те, что пришли трудиться, целиком нормальные люди. На фронте, в тяжелой обстановке, их подвели нервы, они в чем-то провинились. Теперь, чтобы спастись от штрафного батальона, они прикидываются ненормальными. Вот увидите, вкалывать они будут старательно. А руки у них золотые, в мирное время все они были первоклассными мастерами!

Когда я рассказывала друзьям, что ремонтик у нас превратился в торжество, никто мне не верил. Сумасшедшие работали усердно, на совесть. С детишками у них завязалась настоящая приятельство. Видно, строители соскучились по дому, по детям. Они находили для ребят посильную работу: одни подавали гвозди, другие подносили доски, девочки что-то мыли, протирали. А если уж кому-то из детей доверяли забить гвоздик счастью не было предела.

И вот обитель готов. Крыша залатана, стекла вставлены, двери навешены, стены сияют свежей краской. Когда в доме загорелось электричество, дети запрыгали, захлопали в ладоши, стали танцевать. А когда из кранов пошла влага тут уж нам, педагогам, досталось. Дети брызгались, обливали приятель друга, пускали пузыри. Я, разумеется, их останавливала, но в душе ликовала: Наконец-то возвращается к моим мальчишкам и девчонкам малолетство! Мы были счастливы. Дом свой казался дворцом из сказки. В таком доме разрешено было существовать, в нем хотелось существовать.

И начались обычные детдомовские будни. Директор школы Элиезер Иерусалимский, проверив знания детей, расшиб их на классы. Получилось так. что некоторые старшие пацаны попали в единственный класс с малышами. Они шибко переживали, стеснялись. Элиезер поставил перед учителями задачу подмогнуть этим детям нагнать сверстников.

Обучение велось на идиш. Много времени уделялось истории еврейского народа, еврейской литературе. Воспитанники знакомились с народными обычаями, фиксировали еврейские праздники.

Для самых маленьких у нас был ребяческий садик. Директором его назначили Елену Хацкелес. Я сильно любила детсад, каждую свободную минуту проводила с малышами. Они не понимали ещё, что происходит в мире, тянулись к нам, воспитателям, как к своим мамам.

Все бы ничего, но Отдел народного образования никак не мог смириться с нашим существованием. Закрыть нас они были не в силах, нас утвердило руководство республики, но палки в колеса ставили всю дорогу. Они во всем нас подозревали: в том, в частности, что мы завышаем численность детей. И под этим предлогом отпускали меньше продуктов, чем было положено. Приходилось приобретать еду на черном рынке.

Я рассказала об этом профессору. Он ответил: Мы не будем связываться с этими мелкими людишками, мы поступим иначе. Он поговорил с командованием фронта, рассказал о нашем положении офицерам Главного Медицинского Управления, врачам в госпиталях, директорам уже начавших вкалывать заводов, фабрик, столовых. И люди откликнулись. Армия обеспечила нас дровами, передала списанную из госпиталей мебель: кровати, столы, табуретки. Профессор прислал лекарства, предметы гигиены, раздобыл где-то школьные тетради. Военные стали возвращать нам количество своих пайков. Иногда они без затей приходили в свой жилье и приносили конфеты, шоколад, фрукты. Директора местных предприятий поделились своими ресурсами. На поддержка пришли и простые люди. Конечно, у них, переживших гетто, у самих ничего не было.

Так же читайте биографии известных людей:

Иосиф Гурко Josif Gurko

В 1848 г. окончил Пажеский корпус и был выпущен корнетом в лейб-гвардии Гусарский полк.
читать далее →

Иосиф Реутт Josif Reutt

Русский генерал, участник Кавказской войны, начальник гражданского Управления Закавказского края.
читать далее →

Иосиф Апанасенко Josif Apanasenko

В 1924 - 1929 годах И. Р. Апанасенко командовал 5-й кавалерийской дивизией, а в 1930 году 4-й кавалерийской дивизией. С 1932 года он командовал 4-м..
читать далее →

Иосиф Орурк Josif Orurk

Генерал от кавалерии.
читать далее →

Ваши комментарии

добавить комментарий