Известные люди

»

Марк Азбель

Разрешите представить - Марк Азбель, ученый-физик с мировым именем, профессор Тель-авивского университета. Правда, в последнее на словечко уверовать трудно: весь внешний вид, охватывая "бермуды" очевидно не академического пошива, не весьма соответствуют привычному представлению об ученом муже. До последнего времени имя профессора не сходило со страниц русскоязычных газет, Если бы кто-то вздумал собрать рейтинг врагов алии девяностых, Азбель вышел бы на первое местоположение, в самом крайнем случае - на второе. Познакомили нас лет пять вспять, время от времени мы перезванивались и встречались на различных мероприятиях. Потом Марк Азбель куда-то исчез. А недавно - звонок: "Я вернулся из Гарвада. Готов к беседа. Приезжайте".

Громадная квартирка в Рамат ха-Шароне с необъятной, не целиком, мягко говоря, ухоженной крышей. "Марк, тут потому что разрешено шашлыки жарить" - "Шашлыки - граница ваших мечтаний? Здесь бассейн позволительно создать. Но кормить мне вас нечем, посему приглашаю в "свое" кафе", - и мы отправляемся в "Капульски".

Состоявшаяся болтовня сама собой разделилась на две части.

- Предлагаю активизировать с комментариев к утверждению - "Марк Азбель - непримиримый борец с алией девяностых".

- Да, такое взгляд бытовало. Знаете, обо всем, что я делал в связи с алией девяностых, ныне тяжко жалею.

- Почему?

- Понял, что подсоблять следует только тем, кто об этом просит. Мне весьма хотелось подсобить олим девяностых, но, надо думать, я делал это не так, как от меня ждали.

- А вас просили о помощи?

- У меня создалось ощущение, что алия девяностых все время жаловалась на отсутствие помощи. При этом ей хотелось, чтобы что-то делали, но так, как она, алия, считает нужным. А эти две вещи, я думаю, несовместны. Можно либо подсоблять, делая это так, как считаешь правильным и возможным, либо - не подсоблять вообще.

- Господин Азбель, я что-то не понимаю ваших туманных обобщений. Вот сидит перед вами активный агент алии девяностых. Скажите, по -алуйста, зачастую ли я обращалась к вам за помощью?

- Я думаю, что это стольже некорректный подход, как если бы я заявил: "Репатрианты семидесятых не имели никаких проблем - посмотрите на меня". В том, что грубо четверть всякий волны алии ни в какой помощи не нуждается и сильно здорово преуспевает, у меня сомнений нет. Я в текущий момент говорю об остальных - приблизительно четверти самых слабых и половине тех, которые сталкиваются с определенными трудностями.

- Оставим за скобками трудности, с которыми столкнулись и продолжают сталкиваться те, кто, как вы говорите, "крайне здорово преуспевают". Но есть ли толк обобщенно произносить о неблагодарности или потребительстве некоего количества людей, приехавших в последние годы в Израиль?

- Безусловно, тенденции существуют. Приведу элементарный образец. После того, как я уже полгода поработал в университете, мои профессора с удивлением спросили - "Скажите, а отчего вы нам ничего не советуете? Все "русские", которые приезжали до вас, неизменно начинали с обучения нас методике преподавания, организации учебного процесса - всему на свете. А вы нас почему-то ничему не учите". Представим - люди приехали в сложившееся среда, которое худо-бедно, но как-то до их приезда существовало, и хотят преуспеть. Первая проблема какая?

- Вероятно, постигнуть и принять законы и правила игры данного государства.

- Умница! Конечно, замечательно было бы это среда изменить, перестроить под себя, но сию минуту не получается. Любая эмиграция делится на тех, кто пытается взять в толк правила игры, растолковать их причину - и только позже в этих рамках стремиться что-то совершать, и других, которые ничему обучаться не желают, а сходу пытаются навязать сформировавшемуся обществу собственные представления. И те, и другие проходят непростой тракт, но путь первых ведет к успеху, вторых же - к краху. И я по здоровущий глупости полагал, что людям разрешено облегчить задачу, поддержать, поделившись с ними собственным опытом. А оказалось, что чужим х... не сношаются.

- Ваше стремление поделиться собственным опытом очень похвально. Но я слышала от ученых "последнего призыва", что ведете вы себя по отношению к ним по-хамски. Объясняют это, как правило, боязнью конкуренции.

- Точно! Я также как собак нерезаных раз слышал подобные утверждения. Они являются блестящей иллюстрацией к тому, что я только что сказал. Давайте по порядку. Я - хам. Самому судить тяжко, но упрек тот самый я готов признать справедливым. Часть вторая - я боюсь конкуренции. Это утверждение уже без труда проверяемо, благо наука, в различие от вагоновожатых, - вещь объективная. Любого желающего приглашаю для проверки заскочить в библиотеку.

- То есть, честного поединка не боитесь?

- Понимаете, если я начну серьезно обсуждать эту тему, покажусь вам и вашим читателям нескромным. Но подобные утверждения, не основанные стопроцентно ни на чем конкретном, к сожалению, весьма типичны. Я думаю, мозг людям дан не для того, чтобы выискивать выход из трудных ситуаций, а для того, чтобы во всех случаях подсобить оправдать нам родное поведение, а собственные неудачи отнести за счет соседа, климата, страны - чего угодно. Человек же, тот, что во всех своих промахах винит только себя, - силен, завсегда преуспеет, но таких весьма немного.

- А вы?

- Один из них.

- Считаете себя сильным?

- Безусловно. Вот полминуты обратно вы привели два утверждения: что я хам и что я боюсь конкуренции. Второе мы решили серьезно не обсуждать. В отклик на первое я сию минуту себе внутренне поставил "птичку", вследствие того что что это значит: я людей задеваю. Даже если они правы только частично, неплохо бы мне это запомнить и изменить. Я потому как, ещё не зная, что получу подобное обвинение, начал разговорчик аккурат с того, что весьма жалею о попытках, вероятно, немного резких, передать репатриантам личный навык. Потому жалею, что понял задним умом: подмогнуть я не помог, а ранил. Зачем человеку, которому и так нехорошо, действовать больно? Повторяю, неумение или нежелание разобраться собеседника - с моей стороны такая же несомненная чепуха, как и нежелание собеседника раскумекать, к примеру, ситуацию в стране. Но он за свою бессмысленность платит сам, а за мою галиматья платит сызнова же он. Так что обвинение целиком справедливо.

- Я думаю, эту тему мы исчерпали полностью. Предлагаю перейти к вашей биографии.

- Скучно, по всей видимости, будет. Ладно, попробуем. Родился в одна тысяча девятьсот тридцать втором году - сознаюсь, каюсь: истина. Родители - врачи, люди нищие. Выжил я тем, что у мамы с папой ничего не осталось из того, что досталось от дедушки с бабушкой. Родителей я на практике ни при каких обстоятельствах не видел - они работали. Потом - достаточно стандартно: эвакуация, Сибирь. Вернулись в Харьков, откель эвакуировались, в сорок четвертом. Вырос я с крайне четким ощущением "гадкого утенка". На эталоны из книжек я не тянул - куда там, к черту! Чем больше читал, тем яснее понимал: я - бессмысленный, унылый, ничтожный, трусливый - весьма худо к себе относился. В восьмом классе меня в первый раз вытащили на математическую олимпиаду. Когда услыхал, что удостоился премии, понял, что меня пытаются разыграть - более того не пошел ее обретать. В сорок восьмом кончил школу и пошел в универ, заново же по глупости решив заниматься модной ядерной физикой. На третьем курсе совершенно пришел к выводу: я абсолютно безнадежен и бездарен - и собрался вуз кинуть. Остался несложно потому как, что понял: топать в литературу - ещё больше дурацкая мысль. Кончил вуз в пятьдесят третьем, меня сильно хотели брать во всякие хорошие места, но время было для этого неподходящим. Преподавал математику в вечерней школе за сорок рублей в месяц. Написал кандидатскую, были большие трудности с ее защитой. Состоялась она все же в пятьдесят пятом, и в ней уже я предсказал вкупе с Канером явление, которое после этого вошло в учебники. И тут в Харьков в первый раз следом тридцать седьмого года приехал Лев Давидович Ландау. Началось прелестное время. Представьте себе - мне двадцать три года, сопляк - международные конференции, знакомства, нужно величать фамилию. "А вы родич?.." - "Нет, я - тот самый". Это было мило. В пятьдесят пятом году, потом защиты, меня пригласил к себе на работу в Москву сам Курчатов - второй джентльмен при Хрущеве. Я задал только единственный вопросительный мотив - означает ли приглашение на работу то, что придется заниматься секретными вещами? После утвердительного ответа отказался от должности.

- Будучи в здравом уме и рассудке?

- Абсолютно. Я бы и в текущее время отказался.

- Сейчас - ладно. Но - тогда?..

- Еще в шестнадцать лет, когда я кончал школу, жестко знал: что ненавижу тот строй, партию, руководство, вождя. И, получив приглашение трудиться у Курчатова, решил: этакий власти не хочу дарить то, из чего стреляют. Это был единственный из умных поступков, которые я совершил за существование.

- Их было мало?

- Я постоянно считал себя дураком. А умными считают себя только дураки - я проверял многократно. Когда мы познакомились с Ландау, я спросил: "Дау (так его называли в близком окружении), вы себя когда-нибудь чувствуете дураком?" Мгновенный реакция - "Конечно". Примерно тот же вопросительный мотив я позднее задал Нобелевскому лауреату Арно Пензиасу. Ответ был в точности таким же... О результатах судить другим, а я вижу себя так: ничтожный муравей, тот, что ползает, ползает и вместо того, чтобы миновать по прямой, идет каким-то идиотским путем. Я идеально от всей души считал: люди притворяются, когда говорят, что кто-то бывает бывает и глупее меня. Как-то мне сказали, что в университете появился даровитый физик. "Интересно, - говорю, - крайне хочется познакомиться" - "Ну да, ты ибо талантливым считаешь только себя". Я ахнул - себя-то не считал талантливым, вследствие этого мне и хотелось познакомиться.

- Но мы отвлеклись от вашего послужного списка.

- В пятьдесят пятом я начал действовать в харьковском физико-техническом институте. Через два года у Ландау и Капицы защитил докторскую. На защите Ландау произнес слова, которые я оценил только сейчас: "У диссертанта есть только единственный недочет, но от него он избавится без нашей помощи. Это - молодость". В шестьдесят четвертом Петровский, ректор Московского университета, пригласил меня к себе - и я согласился. В шестьдесят пятом каким-то постановлением ЦК оформили неслыханное совместительство из университета в академический институт теоретической физики имени Ландау, где я стал заведовать сектором. Существовало всего два таких совместительства в Союзе - у академика Боголюбова и у меня. Но все шибко скоро закончилось - посадили Даниеля и Синявского.

- А вы какое касательство к этому имели?

- Прямое - Даниель лишил меня Ленинской премии, но зато дал вероятность отбыть в Израиль. Среди прочих претендентов меня представили к Ленинской премии, я прошел основополагающий тур, второй... После решения физико-математической комиссии Ленинского комитета остается только голосование Пленума. Доярки, колхозники вершат судьбы науки - детектив! Вечером, намедни заседания Пленума, на столик председателя комитета по Ленинских премиям, президента академии наук Мстислава Всеволодовича Келдыша, ложится донос: "Как разрешается дарить Ленинскую премию человеку, которого допрашивали по делу Синявского и Даниеля?" Бумага легла на столик в идеально выверенное время - в те немного часов, когда уже поздненько звякать в ГБ, а Пленум ещё не состоялся. И наутро на Пленуме друг Келдыш заявил о поступлении дополнительной информации, в связи с которой мое занятие необходимо отодвинуть. Слава тебе Господи, я не получил Ленинской премии: на следующий год стал бы членкором - хрен бы я уехал! Имея "погоны" от советской власти, я бы несложно не подавал заявления.

- Почему?

- Не было смысла - я готов дерзать, но там, где имеется шанс. Как только начались подачи, я заказал вызов - было это, кажется, в семидесятом. Подал документы в семьдесят втором, приехал в семьдесят седьмом, а с первого января семьдесят третьего года стал профессором Тель-авивского университета.

- Как? Вы ничего не путаете?

- Представьте себе, нет. На одной из конференций я сказал американскому физику, что собираюсь отбывать. Физик тот самый рассказал обо мне Ювалю Нееману, тот, что тогда был президентом Тель-авивского университета. После того, как эксперты дали свои отзывы, мне позвонили в Москву с предложением "руки и сердца". Меня предупредили, что заурядно это делается письменно, но в виде исключения свой телефонный разговорчик записывается на магнитофон и пленочка рассматривается как официозный протокол. Мне предложили порассудить - я согласился без всяких раздумий. Оформление прошло по закону, с запросами, с характеристиками, вслед за тем чего я стал профессором Тель-авивского университета. Меня в этом месте ждали до семьдесят седьмого года. Я приехал - и начал к работе. До сегодняшнего дня заведую кафедрой. Как все израильские ученые, ежегодно бываю за рубежом.

- Ну да, вы же только что вернулись.

- Провел год в Гарвардском университете - думаю, это местоположение для физика в эти дни самое привлекательное. После Гарварда был два месяца в Швейцарии - сильно не люблю израильского лета и, слава Богу, могу дозволить себе проводить это время там, где хочу. Женевский универ - не самый-самый изрядный академический середина мира, но трудиться там было мило.

- А отчего вы считаете Гарвард самое привлекательным местом для физика?

- Мне многие могут не уверовать, но, к сожалению, нынче во всех остальных местах в Америке точные науки идут "под нож". Собственно, и в Европе - также. Хотите верьте, хотите нет, Израиль - это какой-то оазис. Америка, конечно, в то время как ещё во многом остается научной столицей мира, но это уже не то, что было раньше. Когда я в первый раз с научными докладами поехал за рубеж (произошло это через два месяца следом репатриации), научным центром всей физики, помимо физики высоких энергий, были лаборатории компании "Белл". Попадая в это фантастическое местоположение, все ученые "пИсали кипятком" - там была изумительная фундаментальная наука, больше всего Нобелевских лауреатов, там создали транзистор, ещё сто вещей... Бюджет компании составлял сотни миллиардов долларов. Сейчас эти научные лаборатории - большое кладбище. Ходят слухи, что вскоре все полторы или две тысячи ученых, работающих там, окажутся на улице. И другие крупные компании разваливаются. Науку закрывают.

- Но отчего?

- Америка в жутком долгу и хочет утихомирить избирателей - "Все борются за экономию". На чем легче всего сэкономить? Конечно же, на науке - кому она нужна? Сегодня в цене юристы, врачи, но не физики. Израиль во всем мире считается научной сверхдержавой - еще раз никто не поверит, но мои слова сызнова нетрудно проверяемы. В Гарваде существует шибко почетное звание, которое получают по различным наукам всего двадцать четыре молодых человека со всего мира. Наш израильский докторант (что является примерным эквивалентом советскому кандидату наук) - единственный из них. Он проработал в Америке три или четыре года, ему предложили остаться, парнишка поблагодарил - и вернулся в Израиль.

- Однако, все-таки, пост-докторат (стажировку) он проходил в Америке?

- Да, но в свое время окончил Тель-авивский вуз. А вообще в западной науке исключается "варка в собственном соку". Нашему ученому мы ни в жизнь не позволим стажироваться в Израиле. Только в Советском Союзе было принято всю бытие сиживать на одном месте.

- Но большинство израильтян стремятся направить своих детей обучаться за рубеж.

- Если бы это соответствовало реальности, в наших университетах не было бы студентов. Чего в отдалении прогуливаться - моя дочка учится в Израиле. Я понимаю, когда из-за отсутствия средств родители посылают своих чад обучаться в третьеразрядный универ в Болгарии или Италии на врача. Но это нисколько не говорит о том, что там образование лучше. Впрочем, допускаю, что и в этом мне не поверят.

- Почему вы все время боитесь недоверия?

- Вы правы, крайне боюсь. Если мы с вами сидим и мило разговариваем на пару, я вас, как могу, так и забавляю. Если же у читателя останется ощущение, что я ему "лапшу на уши вешаю", он закроет газету.

- Из сказанного делаю два вывода. Во-первых, мне "вешать на уши лапшу" вы себе, значит, разрешить можете. А во-вторых вы недооцениваете читателей. Не думаю, что ваш расклад о состоянии науки в Америке или, скажем, об американцах, им, нашим читателям, неинтересен.

- Какие они снобы!..

- Кто, читатели?

- Да нет, американцы. Их снобизмом я наслаждался без малого физиологически. Первый вопросительный мотив "русских" американцев:- "Где вы работаете?" Узнают, что в Гарварде, - дальнейшие вопросы отпадают моментально, касательство разом меняется. В Америке, в различие от Израиля, ни у кого не возникает мысли, что ученого такого уровня разрешено улучшить. Я получал блаженство, глядя на непрерывное мучение представителей русской общины. Они знали, что меня сманивают Гарвард, - и обстановка была непонятной до крайности. С одной стороны, для них очевидно: любой, кто может, конечно же, едет в Америку. С прочий стороны, тогда зачем я - не в Америке? Это возражение крайне мешало развитию плавных мыслей у тамошней интеллигенции.

- А вы не хотели остаться в Америке?

- Как в старом анекдоте. "Иду по улице - навстречу двое. Они хотели вручить мне по морде" - "Почему ты думаешь, что хотели?" - "Не хотели бы - не дали..." Хотел бы остаться - остался бы. Вы ещё можете мне не уверовать, но я - сионист. Мой сионизм шибко примитивный и весьма давнишний. Мир таков, каков он есть, и пытаются его изменить дон-кихоты (в лучшем случае), фанатики, террористы, экстремисты и идиоты. Я надеюсь, что не принадлежу ни к одной категории. В любом существующем обществе, по крайней мере - западном, авторитеты определяются большинством. Оно состоит из людей определенной национальности. В всякий иной стране это большинство, если захочет, зажарит меня с горчицей. А мне, признаюсь, не нравится, когда меня жарят.

- А за идею на кострище пойдете?

- Это все не для меня. Мой точка зрения примитивный. Не успел я репатриироваться, как меня пригласили за рубеж. А тут в газетах - "На носу - махаловка с Сирией". Я пошел к своему коллеге посоветоваться, как быть. Тот мне ответил: "Если вы будете ожидать мира, никуда не уедете". Я и уехал. Если бы началась битва - вернулся бы, вот и все. Так вот, меня устраивает только обстановка, в которой меня не поведут на виселицу с веревкой на шее. Поэтому, как это ни примитивно, я хочу существовать в той стране, где являюсь большинством.

- Считаете себя полноправным израильтянином?

- К сожалению, нет. В армию пошел уже в сорок пять лет - то же мне, вс! В войну Судного дня меня не было, в Шестидневную не было - какой же я, к такой-то матери, израильтянин? Это не моя вина, но факт. Зато моя дочка - израильтянка. Если (а я в это верю) Израиль просуществует, по крайней мере, ещё поколение-два, - он превратится в страну с единым народом. Пока нам нелегко - у нас, американских, марокканских, советских, йеменских евреев, ставших израильтянами, разные ценности. А в Америке я гость - мне оказывают надлежащий прием. Но, если бы переехал в тот же Гарвард, обстановка изменилась бы целиком. Я был там, когда в Израиле произошел очередной теракт. Объявили, что на ступенях библиотеки состоится поминальный митинг. Суки! Ни одного еврея из профессоров не было.

- Боятся?

- Нет, занятие тут в другом. Американские интеллектуалы - левые. В качестве левых, они должны быть проарабскими. А в качестве евреев - проеврейскими. И вот они, бедненькие, мучаются. При этом, толково сознают, что, может быть, придется съехать, но в то время как лучше об этом не думать: авось, пронесет. Короче говоря, я им не завидую. Мне немаловажно симпатичнее существовать в единственной стране, в которой этих проблем нет, хоть в отдалении не все в этом месте я одобряю и принимаю. Вот это и есть мой сионизм. Мне тут, в общем, многое чуждо, в частности, не переношу израильской жары, но, если возникнет угроза, возьму в руки оружие.

- Будете в арабов палить?

- Стрелять мне не хочется более того в воробьев или в муравьев.

- Вы пацифист?

- Нет, но не вижу причин легко так палить в муравья - лучше выкинуть его в окно. Вообще шибко не люблю палить. Но знаете ли вы заповедь "не убий"?

- Естественно.

- А как быть, если вы тут сидите - и нежданно-негаданно посредством окошечко появляется джентльмен, тот, что собирается вас прикончить?

- Защищаться.

- А если он намного сильнее? В Торе есть разъяснение. "Не убий" - заповедь безусловная. Она означает не предположить убийства любым способом. Если не возбраняется ворвавшегося убийцу обезвредить, не убивая, - отлично. Если же иного способа нет, тогда я не должен предположить убийства. Даже ценой смерти убийцы. И не допущу, покуда буду существовать.

- А вы, говоря условно, - левый или правый?

- Если завтра было бы голосование, я бы в нем не участвовал. Я не верю, что в сегодняшнем мире позволительно подчинять насильно своей воле какое бы то ни было, довольно многочисленное, меньшинство. На этом спалилась Южная Африка - я не хочу для Израиля подобной судьбы. В этом смысле я - с левыми. Но так же понимаю, что не разделиться с большинством арабов смертельно угрожающе. Великолепно сознаю и то, что мы, идя на уступки, провоцируем арабов на эскалацию требований, на чувство нашей слабости, на возделение завладеть всё. Поэтому считаю, что любые уступки смертельно опасны. В этом смысле я - с правыми. Таким образом, в этой нашей ситуации есть два пути, произвольный из которых может привести к гибели.

- Что же работать?

- Не знаю. Если левый мне доказывает, что мир необходим, я знаю, что ему оспорить. Если правый мне доказывает, что мир недопустим, я знаю, что ему оспорить. Трагедия в том, что в жизни бывают ситуации, когда избежать смертельной опасности не разрешено.

- А она нам угрожает?

- Да, конечно. Мы можем победить, но можем и просадить. Бывают ситуации, которыми ведает только Господь Бог. Точка. Я не сужу правых, не осуждаю левых. Мне труднее, чем тем и другим - понимаю, что все они играют в смертельную рулетку.

- Слушаю я вас, Марк, и думаю: сидит мужчина, мудро рассуждает, никого не критикует, не оскорбляет, более того рецептов не дает готовых. Куда делось ваше пресловутое хамство?

- Видно, все-таки, с годами поумнел. Хотя уже признал, что, к великому сожалению, объективно большую доля жизни был хамом. Думаю, что я им в какой-то степени остался. По крайней дурости. Сказанное вами в начале нашей беседы не задело меня, а показалось справедливым. Но есть нечто, меня оправдывающее. Дело в том, что я вырос как ученый в сверхэлитарной среде, где слабых и более того легко средних не было. В школе Ландау, одного из величайших советских физиков, понятие "хамство" в принципе отсутствовало. Я вам уже рассказывал, как в Харьковский физико-технический институт, куда я еле-еле успел поступить, приехал материальный Бог - Ландау. Перед ним выставили то, что считалось самым интересным. Выпустили и меня, двадцатитрехлетнего мальчишку, у которого на голове росло нечто больше похожее на красную проволоку, чем на волосы. Я начал калякать - Ландау усомнился. Тогда я пришел в дикую агрессия - и заорал. Мой педагог, Илья Михайлович Лифшиц (затем того, как Ландау попал в автомобильную катастрофу, он занял его местоположение в Институте физических проблем), сидящий там же, стал белым. Аудитория, которая состояла из одних великих, притихла. Ландау улыбнулся - и смирно продолжил разговорчик. Для него не был важен сам факт моего ора, главное, что орал я по сути. Мне было отведено десять минут - я прокричал два часа. Ландау назначил вторую встречу назавтра, мы проговорили ещё пять часов. Потом он пригласил меня к себе на семинар в Москву - и так началось наше взаимодействие.

- Вот как полезно порой своевременно завопить!

- Вы правы, но это алгоритм подходит только для людей, которые не попадают в "нокаут". Они могут угодить в "нокдаун", но - не больше. У Ландау был весьма отчетливый принцип: не знаете ответа - идите подумайте. Но, если ответили чушь, - он нетрудно прекратит разговорчик. Какой толк в его продолжении, если вам нечего проговорить? Вот такое глупое воспитание я получил, а оно и есть хамство.

- Видимо, из научного мира вы аналогичный подход переносите и в быт?

- Очень боюсь, что вы правы...

- О том, каков профессор Азбель в быту, предлагаю побеседовать в следующий раз.

- Если угодно. Надеюсь, ещё не утомил ни вас, ни читателей...

Часть вторая.

11.11.95

'ЖИЗНЬ - ЕСТЬ ВЕСЕЛОСТЬ!"

Итак, мы общими усилиями с профессором Марком Азбелем создали, как сумели, академический портрет ученого. Остальные же штрихи к этому портрету, не целиком академические, оставили на нынче.

- Марк, я предполагаю, что со снимком, где вы, бородатый, запечатлены в компании академика Сахарова, связана какая-нибудь забавная история.

- Естественно, как и со многими другими фотографиями, которые вы в данный миг разглядываете, идеально не обращая внимания на собеседника.

- Меня извиняет тот факт, что аккурат участник беседы, якобы, обделенный моим вниманием, запечатлен на всех этих снимках. Например, на этом, рядом с Рейганом. Насколько я понимаю, действо происходит в Белом доме во время приема пищи.

- Вам не откажешь в наблюдательности: это было в действительности на ланче в Белом доме.

- Но вернемся к вашей бородатой физиономии.

- Этот фотография сделан во время Международной конференции. Предыдущая попытка в семьдесят четвертом году, истина, была менее удачной: кончилась "посадкой". А это действо удачно прошло у меня на квартире и, должен заприметить, Академия наук нам завидовала: в работе конференции принимали участие полдюжины Нобелевских лауреатов. Снимок был сделан в перерыве между докладами. С бородой все предельно просто: я отпустил ее в день подачи документов на выезд и избавился от нее в день приезда в Израиль. Хотите услыхать какие-то "майсы" из той жизни?

- С удовольствием.

- Тогда - одно весьма смешное и приятное прошлое. Кто-то из очевидцев этой истории более того описал ее малость ли ни двадцать лет через в журнале "Шалом" в России. Итак, Москва, тысяча девятьсот семьдесят шестой. Глубокий отказ. Раз в неделю проходят семинары. Очередной - у меня дома. Выступает историк, рассказывает о времени, когда идет вторая мировая махаловка. Немцы уже в Дании, евреи ещё не высланы, но еврейские праздники уже запрещены. Поэтому, в частности, обрезание проводится в целях конспирации как обычная вечеринка. Веселье в разгаре, как гром среди ясного неба появляется эсэсовец и говорит: "Какой прекрасный белокурый мальчишка. Только крайне жаль, что он - еврей". На это успешный папа ребенка, церковный еврей, отвечает: "Как ладно, что мой отпрыск - не эсэсовец". Поскольку соответствующих указаний нет, германец поворачивается и уходит. Как только докладчик заканчивает тот самый расклад, в дверях, как по заказу, вырастает парочка: гебешник в штатском и милиционер. Первый мой вопрос: "Почему вы не стучите-не звоните?" Гебешник мило улыбается и сообщает: "Мы воспользовались любезным приглашением, написанным на вашей двери: "Пожалуйста, входите без стука". Я прошу незваных гостей предъявить документы - предъявляют. Спрашивают: "А что в этом месте происходит?" - "Научный семинар" - "Прекрасно, в текущий момент мы перепишем имена всех его участников". Естественно, не все из присутствующих жаждут паблисити. Нужно незамедлительно спасать положение, а что действовать? От отчаяния я говорю: "Идет академический семинар с докладами иностранных ученых. Если вы начнете переписывать людей, действо будет сорвано. И - не абстрактной советской властью, а вами, капитаном Сидоровым, и вами, старшим лейтенантом Смирновым. Торжественно обещаю: завтра ваши конкретные фамилии попадут во все зарубежные газеты. Как на это отреагирует ваше руководство, которое поручения сдернуть семинар вам не давало, решайте сами. Я жду две минуты", - и демонстративно засекаю время. Они переглядываются, единственный из них произносит привычное: "Мы с вами поговорим в другом месте", - и гости удаляются.

- "Как недурственно, что они - не эсэсовцы!" Но, признайтесь, вам было ужасно?

- Конечно, да, но по-настоящему жутко стало уже в Израиле, когда все эти воспоминания начали вылезать наружу из загнанного состояния. В Союзе мне ни при каких обстоятельствах не снились кошмары, а в Израиле первое время - все время. Один дрёма помню шибко что надо. Искать в нем логики, как и в любом сне, смысла нет, но, проснувшись, почувствовал себя, прямо скажем, не шибко уютно. Итак, дрёма. Я - в тюрьме. Нам всем грозит расстрел, но мы узнаем, что позволительно спастить. Путь к спасению, явно, родился в моем подсознании под влиянием Дюма: нас собираются перенести в мешках как мертвых. Я рассуждаю про себя так: славно, меня вынесут. После этого уже ни отбыть отседова, ни привычно существовать в этом месте не смогу. Вынужден буду куда-то укрыться - и быть еле слышно, как мышка. И вот это - вся моя бытие? Какой же в ней толк? Я решаю остаться в камере. А на следующий день меня ведут в подвал на расстрел.

- Расстреляли?

- Нет: я успел пробудиться. А наяву страшным было другое: уяснять текст тут о том, что происходит с оставшимися в России. Когда вы функционируете сообща с ними - привыкаете и втягиваетесь. Но, когда вы в полной безопасности читаете, в частности, о демонстрации у Библиотеки Ленина, испытываете жуть. Совершенно жуткое чувство.

- Не было желания возвратиться, ещё раз сделаться в ряды борцов?

- Нет, без затей не мог отделаться от чувства неловкости за то, что мне удалось выскочить оттуда, а другие остались. Хотя понимал, конечно, что моей вины в том нет.

- А как вам удалось выскочить?

- Это для меня осталось загадкой по нынешний день. Зато могу вам поведать забавную историю о том, как мне позволили отдать документы на выезд без необходимого - разрешения родителей жены. Разрешение это я раздобыть никак не мог. Мой тесть - здоровенный человек: лауреат Ленинской премии, большой ученый и так дальше. О том, что бы заполучить от него любую бумажку, охватывая письменное согласие на выезд детей или более того несогласие, не могло быть и речи. Я, уже безработный, иду в районный ОВИР, где мне объясняют: "Нельзя вам давать документы без разрешения родителей. Идите во всесоюзный ОВИР". Иду, благо он рядышком. Прихожу, заполняю карточку, сижу в очереди - жду. Через пять минут выходит лейтенантик и говорит: "Сегодня приема не будет", - как выяснилось, в тот самый день принимали делегацию старых ленинградских "отказников", и на москвичей времени не осталось. Все разошлись, а я сижу: в таких случаях мне нужно пошевелить мозгами, чтобы принять решение, как поступать дальше. Сижу, думаю. Вдружбан ещё выходит лейтенантик: "Вы профессор Азбель?" Я сознаюсь. "Подождите, вас примут посредством десять минут". (Пояснение в скобках. Моей заслуги в этом не было. Дело в том, что за полгода до меня подал на выезд мой однофамилец, профессор-химик Давид Азбель, тот, что к этому времени сидел у бедных работников ОВИРа в печенках, почках, ягодицах - всюду: они дрожали, когда слышали это имя. А тут, при взгляде на карточку с надписью "Профессор Марк Азбель", в них заговорило чисто человеческое любопытство. Естественно, захотелось глянуть - а это что ещё такое за Азбель? Все эти подробности я узнал потом). Ровно сквозь десять минут меня пригласили. Захожу в офис, где сидят три полковника с тоскливыми постными лицами: все, что будет совершаться, они знают наперед. Начинается бесполезный и лишенный смысла разговорчик о том, что о родителях надобно радеть... Им невесело, мне уныло - нам уныло. Через пять минут таковой тягомотины мне в конце концов задают "свежий" обычный вопрос: "Скажите, не откажи в любезности, вы недовольны работой, квартирой?" - идет стандартный комплект. Сознаюсь открыто, что доволен всем - работой, сотрудниками, квартирой. "Почему же хотите съехать?" - а сами уже тоскливо ждут навязших в зубах откровений об исторической родине. А я постоянно на каждый вопросительный мотив отвечаю либо открыто, оставив за собой право до конца всего не договаривать, либо молчу (врал только на допросах, когда утверждал, что не помню того, в чем меня пытались принудить признаться). Поэтому, вместо нудных сентенций об исторической родине, сходу "беру быка за рога": "Среди членкоров физического отделения Академии наук СССР тридцать пять процентов евреев, посреди академиков - сорок. Среди врачей, посреди учителей, инженеров - тра-та-та-та... А процент евреев посреди общего населения, как вы знаете, намного меньше. Если бы я был русским человеком - мне понравилось бы, чтобы нужно мной было такое огромное численность евреев? Конечно, нет. Просыпается элементарное ощущение собственного достоинства: что я, российский джентльмен, хуже? Зачем же нам с вами в "прятки" игрывать?" Отвечают мне в полной растерянности: "Да, у нас немало евреев..." - "Я и говорю, что уж очень полно. Представьте: я, еврей, хочу схватить к себе на работу кандидата наук, еврея, а мой руководитель, еврей, говорит: "Мы больше евреев хватать не можем". Вам бы такое положение понравилось?" Полковники ошарашены: им нечего мне оспорить. Более того, они каждую минуту во всем со мной согласны! С одной стороны, ненавидят это жидовское засилье. С иной стороны, я только что, "побывав" в шкуре русского человека, вызываю у них полную поддержку и симпатию. Молчание гробовое... И тут я говорю: "Вы мне не даете существовать, так как хотим мы: я и вы. Почему? По дурацкой причине - родители-"шмадители"... Будьте мужчинами, помогите мне отбыть." Патология состояла в том, что в тот самый миг они себя ощущали как раз мужчинами, а не гебешниками, я их без затей загнал в уголок. Главный уже снимает трубку, чтобы вручить указание заместителю начальника районного ОВИРа - обстановка кафкианская. Тут выясняется, что посреди моих документов нет характеристики с места работы: к тому времени у меня уже нет места работы

. Пользуясь замешательством, вырываю резолюцию: "Разрешить подачу (при условии, что все документы в порядке)". Уныло бреду назад в районный ОВИР, понимая, что разрешения не получу. И тут соображаю, что замначальника ОВИРа знает, чего у меня не хватает, но та поблядушка, которая мною раньше занималась, не знает. Быстро иду к поблядушке и протягиваю бумажку с резолюцией. "Как, это вам сам полковник Да-а-нилов подписал?" Потом я узнал, что ни в жизнь - ни до, ни потом меня - он ничего не разрешал еврею. Девица, бедная, перепугалась: может, я - племянник Брежнева, а может - еду как стукач... В тот самый день я подал документы. Только на основании сказанной правды: хочу существовать в той единственной стране, где никто ни при каких обстоятельствах не упрекнет меня в том, что я - еврей.

- Вероятно, так продолжительно готовясь к отъезду, вы успели выучить в России иврит?

- Я был идиотом. Рассуждал так: покуда меня не выпускают - какой толк? Когда меня выпустят - выучу язык уже в Израиле.

- Выучили?

- Нет, конечно. То есть, мы сидим в кафе - я могу объясниться.

- Ну, в кафе могу объясниться и я.

- Так, по всей вероятности, свойский с вами иврит эдак на одном уровне.

- Да, но я работаю на русском радио, пишу в русской газете.

- А я работаю в университете, где больше чем довольно английского.

- А российский помогает?

- Абсолютно нет. И, думаю, ни при каких обстоятельствах не поможет, вследствие того что что более того французы (а больших шовинистов нет) делают доклады на английском. Более того. С вами по-русски я говорю вольно, но не уверен, что смог бы произвести отчет по физике на русском. Пытаюсь переводить термины с английского - получается совершенный вздор. Вообще российский, на котором говорят между собой ученые, - это какая-то непристойность. То же самое происходит в Америке, да и во всем мире.

- Марк, мы обещали читателям больше не калякать о науке, а вы своими "докладами по физике" пытаетесь приневолить меня преступить обещание. Номер ваш не пройдет. Переходим к теме, вне сомнения представляющей социальный заинтересованность. Я вот наблюдаю за вами: бренди, айреш-крем, ликер... Правда, понемножку. Но от наших общих знакомых я слышала, что вы вообще "не употребляете"...

Так же читайте биографии известных людей:

Марк Либерзон Mark Liberzon

Марк Либерзон - физик родом из Кишинева. Родился 26 мая 1948 года.В августе 1994 года за организацию и проведение Международного Аэрокосмического..
читать далее →

Марк Олифант Mark Olifant

Австралийский физик-экспериментатор, первооткрыватель трития.
читать далее →

Марк Киммитт Mark Kimmit

Интервью замкомандующего по войсковым операциям армии США в Ираке.
читать далее →

Марк Кларк Mark Clark

Кларк (Clark) Марк Уэйн (1.5.1896, Мадисон-Барракс, Нью-Йорк - 17.4.1984, Нью-Йорк), американский военачальник, генерал (март 1945). Сын полковника...
читать далее →

Ваши комментарии

добавить комментарий