Известные люди

»

Олег Чухонцев

Чухонцев Олег Григорьевич родился 8 марта 1938 в г. Павловский Посад Моск. обл. Отец служащий в районном милицейском хозяйстве, мамаша из крестьян Центральной России; стихотворец унаследовал от нее, прекрасной рассказчицы, влюбленность к слову (см. Лицо на групповом портрете предисловие автора к книге Стихотворения. М., 1989, а ещё Чистый звук беседу поэта с С. Та-рощиной//Лит. газ. 1995. 18 янв.). Рифмовать начал в школе. В 1962 окончил филологический факультет Московского областного педагогического института; обосновавшись в Москве, не лишился и следом трагической одновременной кончины родителей постоянных связей с Посадом и отчим домом (стихотворение Сразу споткнулся о память, чуть-чуть вошел, Дом).

Деревянное отечество Чухонцева подмосковный город, прочными нитями связанный с российской историей, кормящийся столь же от фабричного ткачества, сколь от земли, стал для поэта той почвой, которая в сочетании с широкой культурой, приобретенной интеллигентом в первом поколенье (стихотворение И кафель, и паркет а где уют?..), во многом определила нрав творчества поэта.

Первая публикация в журнале Дружба народов (1958. 11). В 60-е гг. вирши Чухонцева время от времени печатают столичные толстые журналы, альманах День поэзии; в 1960 стихотворец собрал в рукописи книги стихов Замысел, куда входила и историческая поэма Осажденный о монголо-татарском нашествии (опубликована с авторским послесловием в 3 за 1994 в журнале Литературная учеба). Дистанцировавшаяся от официоза критика откликнулась на дебюты поэта с горячим сочувствием, уловив черты его будущей лирики: солидный заинтересованность к истории России, влюбленность к фольклору (Ст. Рассадин), умение распознавать вечные начала в конкретном времени (Г. Красухин); стихотворец со своим подлинным и важным словом (В. Кожинов); С. Лесневский увидел в стихах дебютанта завтрашний день русской поэзии.

Годы через, когда непечатная участь Чухонцева стала уже легендарным фактом непечатной же литературной жизни, принято стало раздумывать, что надлом в его поэтической биографии произошел в 1968, так как как раз тогда началась травля в печати, вылившаяся в негласный запрет на публикацию его произведений. Однако главенствующая идеология отторгла чужака немаловажно раньше (см. об этом: Красухин Г. И что-то зрело в нас//Книжное обозрение. 1990. 22 июня). Так, И. Кобзев аттестовал стихотворение Илья (1960), жутко характерное для чухонцевского чувства России, как издевательство над национальными чертами нашего искусства (Советская Россия. 1963. 7 мая). Книги же стихов (вдогон за первой и вторая Имя), несмотря на рекомендации крупных поэтов, втуне пролежали в центральных издательствах. Наконец, когда в журнале Юность в числе других стихов было напечатано Повествование о Курбском (1968. 1) с сакраментальной строкой Чем же, как не изменой, воздать за тиранство, гнев тогдашних хозяев общества, обретя предлог (публикация, как заметил Н. Коржавин, совпала с побегом литератора А. Белинкова в США), обрушился на голову поэта в полной мере. Начиная с письма историка Г. Новицкого в Литературной газете (1968. 7 февр.) Вопреки исторической правде, имя Чухонцева из месяца в месяц поминалось в качестве возмутительного примера нарушения табу (филиппики комсомольского вождя С. Павлова, критика А. Ланщикова и др.). Попытки контраргументов со стороны историка А. Зимина, поэта И. Сельвинского и единственного, кто пробился в печать с запоздавшими на 4 года словами заступничества, Л. Лавлинского (Высокой мерой: Заметки критика//Правда. 1972. 12 янв.), были тщетны: Чухонцев как оригинальный стихотворец на 8 лет исчез из изданий.

Таким образом, жесткие внешние обстоятельства воспрепятствовали существованию Чухонцева как поэта в рамках дозволенной литературной жизни, что побудило его в 70-е гг. к интенсивной переводческой работе (десятки тысяч строк, в том числе из К. Кулиева, П. Севака, О. Вациетиса, чешских, венгерских, хорватских поэтов, европейской классики, американской поэзии), съедавшей его разум (см. Чистый звук), и все-таки не только обогатившей русскую переводческую традицию высокими удачами (раньше всего, Дж. Ките, Р. Фрост), но и раздвинувшей горизонт самого поэта благодаря переводческим встречам с миннезингерами, И. В. Гете и П. Верленом, У. Уитменом, Р. П. Уорреном и тем же Р. Фростом. В годы опалы стихотворец сберег верность природе и духовному вектору своего таланта при всей горечи положения: запрещено же лепестками вовнутрь / цвести или плоды носить в бутоне! / Как непосильно жить (стихотворение Двойник).

Прямой разрыв с легальной литературой у себя на родине означал бы скорее всего невольный переход на короткое политическое дыхание, и стихотворец выбирает стихописание в стол, так как он успел уже соорудить продолжительный исторический вдох, ощутив себя в многовековом походе, начатом ещё в Древней Руси. (Даже единственный из самых злободневных образцов его гражданской лирики стихотворение Репетиция парада, предсказавшее ввод в Прагу 1968 советских танков за немного месяцев до события, апеллирует к протяженной исторической памяти от сарматских времен и через имперский позор у варшавских предместий.) Главное же, понужденный поэтический затвор позволял все-таки существовать по своим часам (Чистый звук); медлительность и лень фольклорных героев Чухонцева: А ещё десять лет мне сиживать, десять лет на дорогу глядеть (Илья), А мы на печке сидючи прибудем во дворец (стихотворение Сказка) мимикрия, которая скрывает другой, чем у торопливой эпохи, внутренний темп, отказ от необдуманно скорых трат. И ещё чисто этический отказ от тяжбы с теми, кто вверху, от притязаний на передел удачи по справедливости: Пусть их! Поэт и безмолвно говорит, Да не осудим их пускай их!, Пусть их а мы, как в поговорке, и от махорки будем зорки, Пусть враги владеют всем, чем они уже владеют тот самый неоднократно повторенный великодушно-равнодушный жест отпущения гонителям становится вместе с тем знаком тайного освобождения от произвола родин и слепоты времен (стихотворение Напоминание об Ивике). Прочитавший в 60-е гг. внушительный объем русской религиозно-философской и историософской классики (в прошлом всего К. Леонтьева и В. Розанова, следом Н. Бердяева, Г. Федотова), Чухонцев как стихотворец просто зажил в ином временном кругозоре, нежели его обвинители, опрометчиво принимавшие язык чуждой им мыслительной традиции за вредоносный эзопов. Все исторические и литературные герои лирики Чухонцева от Курбского до Баркова не сиюминутные его маски, а протагонисты отечественной драмы, обретающие голоса в лирическом поле поэта в силу его избирательного сродства с внутренней ситуацией каждого из них.

С выходом книги стихов Из трех тетрадей (М., 1976; в ее основе манускрипт, принятая издательством Советский писатель ещё в 1961, но пролежавшая без движения) Чухонцев возвращается в видимую зону подцензурной поэзии (рец.: И. Андреева//Дружба народов. 1978. 2 и др. ). Со значительными перерывами выходят 2-я книжка Слуховое окно (М., 1983; рец.: Иванова Н. //Дружба народов. 1984. 11; Винокурова И. //Октябрь. 1985. 3) и 3-я, свободная от цензурных купюр и искажений, Ветром и пеплом (1989; рец.: Smith G. S.//Times Literary Supplement. 1990. Apr. 2026; Гос. премия РФ за 1993); в 1989 издан уже больше объемный сборник стих, и поэм, а в 1997 наиб, полное на в эти дни собрание стих, и поэм Пробегающий пейзаж (СПб.; рец: Кудимова М. //Независимая газ. 1997. 18).

Основной остов лирических стихотворений и поэма Однофамилец (одна из редакций) написаны Чухонцевым в 196076, но проникали они в открытую печать, так произнести, порциями, каждая с разным колоритом. В книге Из трех тетрадей (реально существовавших) были поначалу отобраны вирши преимущественно акварельной окраски (бытовой посадский жанр, ландшафты среднерусской равнины, пронизанные космическим чувством, элегические темы невечности жизни и смертного ее итога). Слуховое окно с его атмосферой тревожного вслушивания в прошлое и предстоящее семьи, страны, ойкумены возвращает лирике Чухонцева изначально присущее ей историческое эхо и проявляет евангельско-христианский импульс; сюда же вошла новая поэма Свои (1983; с пропуском фрагментов о репрессиях) семейная летопись, облеченная в демонстративно простую поэтическую форму, соответствующую сердечной непосредственности последнего поклона. В 3-й, свободной от внешнего давления книге в полную силу звучит басовый регистр лирики Чухонцева как в старых, запретных стихах, так и в новых, посвященных пережитому лихолетью и, шире, мрачным безднам человеческой истории, освещаемым светом страдальчества и искупленья (стихотворения Седой педагог начальных классов, За строкой исторической хроники); тут же опубликована городская история Однофамилец (до этого опубликованная с цензурными искажениями в 1987 в 4 журнала Дружба народов), с психоаналитической точностью фиксирующая интеллигентское рассудок 70-х гг. и перекликающаяся с прозой А. Битова и В. Маканина.

На начальный воззрение, доминанта каждой из этих поэтических книг определялась не художественной волей поэта, а мало-помалу возраставшей мерой допустимого. Но чрезвычайное обеспеченность накопленного к моменту позднего разрешения от уз: в области лирических тем и сюжетов (от нежнейших пейзажей и календарно-сезонных импрессий до инфернальных окраин жизни бойни, зверинца, крематория), в сфере интонации и лексики (от классически закругленного мелодического рисунка и ораторского напряжения до фамильярной беседы и скоморошьего говорка, от фольклорной и архаической стилизации до провинциального просторечия и московско-интеллигентского арго), в наборе жанров (стихотворная хроника и новелла, портрет, ролевая лирика, исповедь, инвектива), в ритмико-строфическом репертуаре, а наряду с этим углубленная рефлексия по поводу смысла и динамики своего творчества, позволили поэту осуществить каждую из книг как оригинальную композицию с собственной имманентной логикой, как единое слово и имя (ср. слова поэта о мире во мне: Да будет он не скопищем имен, / Но Именем всеобщим и единым!). Их более того разрешается соотнести с тремя поочередно преобладающими стихиями сообразно с водой, воздухом и огнем (при всеприсутствии четвертой стихии земли, почвы).

Начиная с первых откликов критика неизменно подчеркивала связь Чухонцева с магистральными традициями русской поэзии и русского стиха, что, конечно, требует сужающего уточнения. Помимо сознательного пушкинианства (вплоть до ориентации на конкретные образцы: Прощанье со старыми тетрадями, Поэт и редактор), Чухонцеву родственны Е. Баратынский, а кроме того припозднившийся В. Ходасевич (финальный слиянием окрыленности и жестокой прозы, зрительной пластикой и метафизикой звука, вслушиванием в позывные разлаженного мира). Вместе с тем специфическая интонация Чухонцева выходит за классические рамки; он просторно обращается к обрывистым и нерасчлененным конструкциям внутренней речи (эдак того же добивались вместе с тем с ним андеграундные поэты-минималисты, абсолютизируя, при всем при том, синтаксически недооформленную речь как навязчивый прием) к речи, изобилующей неуверенно-вопросительными оборотами, неопределенными местоимениями, бормотливыми присловьями. Интровертивный мысленный лепет (Не прохладно, а дует./Не дует, а скребет/Не голодно, а давит./Не давит, а свербит; до срока ли все равно/Поздно ли все едино) неожиданным образом становится уловителем сигналов из недр бытия и близкий истории: какой-то звук о той земле, какой-то призвук резкий...

У поэта, углубленного в себя вплоть до декларируемого эгоцентризма (Для художника убийственно об общем мыслить больше, чем о своем Чистый звук), то и занятие звучит полновесное мы, объединяющее его не только с товарищами по гибельному поприщу (нас валят а мы поем), не только с многострадальными Иовами обтекающей нас жизни (Послевоенная баллада, Семен Усуд), но и с чередой поколений (а мы в походе, и он все длится), слагающих нацию, ее общие стены. Будь, Муза, с теми, кто в толпе/будь там, где лихо без сумы,/забытое, быть может, Богом,/бредет по свету, там, где мы/влачимся по своим дорогам (Однофамилец), такова принципиальная реплика Чухонцева А. Блоку, подхватывающая тему Пролога к Возмездию (Но песня песнью все пребудет,/В толпе все кто-нибудь поет) и сообща с тем полемическая. Для Блока с его вагнерианством и антимещанской мечтой о человеке-артисте положение поэта в толпе (Как все, как вы, только разумный раб) вынужденная уступка веку, когда сам Зигфрид, сам герой уж не разит беспрепятственно,/Его длань в руке народной. Как бы вторя поэту начала века масс (когда и я не лучше их,/и все мы из того же теста), стихотворец исхода этого века (следом Аушвица и ГУЛАГа) смещает акценты с ностальгической героики на евангельское самоуподобление малым сим, которое должно собрать не слабость его (ср. у Блока: а я беспомощен и слаб), а исток как раз артистической силы: Но тот, кому Слово дано,/себя совмещает со всеми. Бессознательная полемичность тем заметнее, что как раз Блок оказался дорог Чухонцеву (см. Чистый звук) не символистским каноном поэтики, а больше интимно даром вникания в подземный ход истории, в ее тектонические толчки из минувшего и предвестья эсхатологического прорыва. Этот сугубо лирический историзм и делает образ слухового окна центральной метафорой поэзии Чухонцева: темна наша будущность, как пугачевская башня (стихотворение Напротив Бутырок играет оркестр духовой), но посредством слух на кровле, ближе к небу, позволительно скорее почуять, чем заприметить просвет цветущий иного бытия (стихотворение Напоминание об Ивике).

Литературная фатум Чухонцева парадоксальна: опережающее несовпадение с эпохой, на которую пришлась молодость поэта (не только с официозом, но и с либеральным шестидесятничеством) и совмещенность с ритмами большой истории; многолетнее видимое отсутствие в литературной жизни и невидимое влиятельное в ней присутствие; драматичная неосуществленность исходных замыслов и зрелое их осуществление годы через в преображенном духовным опытом виде. В целом: разгромление в правах творческой личности поэта и, ценою потерь, конечная виктория поэзии.

Так же читайте биографии известных людей:

Олег Волков Oleg Volkov

Волков Олег Васильевич (21.01.190010.01.1996), дворянин, писатель, переводчик, публицист, активный член Русского клуба.
читать далее →

Олег Гуцуляк Oleg Gycylyak

Член Ассоциации Украинских писателей. Кандидат философских наук. Автор геокультурной концепции Мезогея (Мезоевразия). Представитель так называемого..
читать далее →

Олег Дивов Oleg Divov

Писатель, входит в число известнейших российских авторов, работающих в жанре фантастики. Член Союза литераторов России и Совета по фантастике и..
читать далее →

Олег Ладыженский Oleg Ladyjenskiy

Пишет фантастику с 1990 г. (в соавторстве с Громовым Дмитрием Евгеньевичем).
читать далее →

Ваши комментарии

добавить комментарий