Известные люди

»

Ольга Ходько

- Жили мы в селе Копорье (сейчас оно Ломоносовского района Ленинградской области). Как и большинство сельских обитателей, родители мои вступили в колхоз, когда пришло время. В колхозе, конечно, жилось небогато. Детям мои папа с матерью желали лучшей жизни, оттого призывали нас обучаться. Под их влиянием я и окончила семь классов школы в Копорье, а после этого поступила в Ленинградское педучилище.

Окончив училище в 1937-м году, я начала вкалывать учителем начальных классов в Забородской школе, а посредством три года меня перевели в Устье, где ещё год до начала войны в семилетке я преподавала российский язык и литературу.

Ощущения надвигающейся войны не было ни у меня, ни у моих близких. Наоборот, казалось, что тяжёлые 30-е годы сзади, в настоящий момент бытие начнёт налаживаться Летом у нас, учителей, вестимо, был отпуск, и я жила в Копорье сообща с родителями. У нас за селом располагался полевой аэровокзал. Военные из стоявшей в Петергофе части каждое лето приезжали туда на учения. В июне 41-го двое авиатехников квартировали у нас. Один из них был более того с семьёй. Каждое начало дня, в том числе и по выходным дням, наши техники ранёхонько уходили на аэровокзал. Мне славно запомнился тот безоблачный воскресный день, когда в девять утра они бегом прибежали назад, крича словечко, толк которого я не немедленно поняла: Война!

Техник, тот, что был с семьёй, тут же стал подстёгивать жену и ребёнка, чтобы они собирались для отъезда. У меня самой, конечно, был и боязнь, и беспокойство, но сообща с тем как-то не до конца верилось в происходящее. Казалось, такого легко не может быть, чтобы у нас началась махаловка.

Мои родители также разволновались, и все-таки ничего особенного предпринимать не стали. Несколько дней наша существование была этакий же, как до войны. Но не успел кончиться июнь, как немцы разбомбили находившийся за селом аэропорт. Лётчики говорили, что не обошлось без предательства: на практике всю темное время суток они совершали вылеты, а германский налёт произошёл в четыре часа утра, как раз в то время, когда все машины только приземлились. Техники ещё толпились возле самолётов, большинство из них оказались ранеными. Их поместили в местную больницу. А вот само село покуда не пострадало. Немцы бомбили только аэропорт. А его от села отделял здоровущий буерак, заросший старыми деревьями.

Во время второго авианалёта получилось по иному. Целью фашистов уже была больничка. В селе следом говорили, мол, фрицы прознали от какого-то предателя, что аккурат там размещены раненые из технического состава аэродрома. Может, и так А может, нетрудно сооружение самое приметное выбрали. Но, так или по-другому, а свойский здание был посредством дорогу от больницы. Там многие погибли от попавших осколков, а у нас пострадала крыша, только чудом все живы остались.

При первых бомбёжках мне сильно ужасно было. Я пыталась укрыться, улизнуть. Тем больше что у меня как раз гостил малолетний племянник из Ленинграда Витя Козлов (сынуля моей двоюродной сестры Марии. О том, как мне пришлось его спасать в блокаду, я ещё расскажу позднее). И вот, я только услышу: гудит летят самолёты, я тут же Витю в охапку, и в канаву за обитель! А дальше за домом уже шли огороды, поле Главное было улизнуть подальше от больницы. Такими получились у меня первые недели войны.

Немцы приближались к Копорью. В конце августа уже вовсю поговаривали, что они быстро займут село. Люди, в том числе и мои родители, стали закапывать в ямы свои более-менее ценные вещи. И от немцев эти вещи удалось спасти. Зато, как выяснилось позже, свои разворовали, покуда все по лесам прятались. За немного дней до 1 сентября я поехала в Устье, в нашу школу. Однако выяснилось, что она вкалывать не будет, и 28 августа я, проехав бульшую доля пути на попутных машинах, пришла домой. На дверях висел замок, без присмотра гуляли куры Из обитателей мне так никто и не встретился. Было дикое ощущение, что село вымерло. Хорошо, я знала, что все собираются отправляться в лесной массив перед приближением фашистов. Но самой стало жутко, как снег на голову немцы уже окончательно рядом

Я проворно зашагала до Устья, откель я приехала, оставалось 25 километров. На попутные машины планировать больше не приходилось: недурственно была слышна пальба. Шла я краем леса, а не по дороге, потому как что в небе вовсю летали самолёты, а чьи они летают наши ли, немецкие? Я не знала.

Прошла километров двенадцать, встретила санитарную доля. Там пацаны молодые, говорят они мне: Оставайся у нас в санчасти. Несколько местных уже остались сандружинницами Нет, говорю, пойду дальше. Вскоре на дороге машины стали попадаться, и я на попутке к наступлению сумерек доехала назад до Устья. А практически сквозь день два Копорье и другие окрестные населённые пункты оказались оккупированными немцами.

В Устье я жила на квартире у хозяйки. Они также свои вещи в яму закопали, спрятали и не знали, чего ожидать дальше. Между тем, в местном сельсовете ещё 3031 августа приняли заключение, чтобы обитатели копали противотанковые рвы. И вот, ходили по домам, сзывали нас. Насколько я помню, добровольно всё было. И все, кого я помню, пошли на эти работы без споров. Надо, значит, нужно. Да и земля в том районе песочная, без труда копалась.

Тут же нам выдали справки, с которыми позволительно было ехать в тыл, в Кировскую область. Но как было отбыть? До того, как замкнулось колечко блокады, оставалась всего семидневка. На железной дороге составы уже были только с военными и их техникой. Гражданскому человеку отбыть из пригорода Ленинграда было на практике нереально. Вот и оставалось нам только ожидать да верить, что сквозь месяц-другой немца заставят отойти, что школы еще раз начнут работать Надежды эти растаяли шибко быстро, немцы приближались к Устью.

Жвручить врага, сложа руки, мне не позволяла совесть. Как никак, взрослая уже двадцать два года, да ещё член партии (в партию вступила в марте 1941-го). А раз я партийная, то Родина-мать зовёт! Защищать свою страну было необходимо. Я решила ехать в райцентр Ораниенбаум (в 1948-м году его переименовали в Ломоносов, чтобы и духа немецкого не было; новое наименование пошло от того, что Ломоносов в свою бытность построил там фабрику по производству цветного стекла) и там достигать назначения в какой-нибудь партизанский отряд.

Ораниенбаум был небольшим городом, но зато находился всего в сорока километрах от Ленинграда, и ещё в нём была пристань, откель ходил корабль до Кронштадта. В Ораниенбауме я остановилась у своей тётушки Зинаиды Петровны Кначало дня. Приехала к ней с одной сумкой, в которой умещалось всё моё собственность (прочее закопала в Устье). И в течение всей войны у меня все вещи влезали в единственный вещмешок. Такими мы были богатыми Зато помогали товарищ другу от души. Тётушка с радостью меня приютила. Её младшая дочка Мария успела эвакуироваться в Кировскую область, а старшая Людмила осталась. Она также работала учительницей. И мы с ней непрерывно ходили в районо, в райком партии изведать новости, ждали каких-то указаний. Райком тогда ибо был чем-то словно бы штаба. Там уже вовсю шли разговоры о предстоящем формировании партизанского отряда. Меня должны были подключить в его состав. Но тут в райком партии пришёл запрос прислать девушек для ухода за ранеными. В итоге десять дядя согласились, в том числе и я.

Медицинской работы мы не боялись. Во-первых, это же не врачом, а сандружинницей. Во-вторых, ещё в школе мы сдавали нормы ГСО (готов к санитарной обороне), а в педучилище у нас были медицинские курсы. Более того, когда мы заканчивали педучилище, то нас в обязательном порядке на немного недель направляли в ОСОАВИАХИМовские лагеря. Там более того девушек учили палить, а помимо того, прививались спортивные навыки и всё те же медицинские навыки. Там мы более того нормы сдавали по стрельбе из винтовки. А опосля уже, работая в эвакогоспитале, учились палить из пистолета, автомата, и более того из пулемёта.

Однако было это не сию минуту. Да и медсестрой я стала не тотчас, а начинала, как говорила уже, сандружинницей. Работать мне довелось в 92-м эвакоприёмнике Второй Ударной армии Второго Белорусского фронта. Сначала мы размещались в административном здании в Большой Ижоре (поблизости от Ораниенбаума). Но лазарет там первое время по сути не работал, мы сортировали и раскладывали все необходимые для ухода за ранеными вещи, которые нам привозили.

Как жили сами в то время? Для женщин обмундирования не было, и мы носили кирзовые сапоги с подковами. Солдатские шинели большого размера заменяли нам матрац, подушку и покрывало. А в октябре и раненые начали поступать. Мы стали ухаживать за ними. Вначале это было увлекательно, более того развесёло. Тяжёлых раненых не было, пацаны шутили с нами и посвящали вирши. У меня до сих пор сохранился боевой лист, в нём безыскусные, но написанные от души строки о нас, сандружинницах и медсёстрах:

Вы спокойствия не знаете,

Напролёт ночей не спите.

Перевязываете, утешаете,

Тем предел страны крепите

В одном из четверостиший упоминалась и я:

Вера с Олей, не взирая

На утомленность на свою,

Сон бойца оберегая,

Ночь дежурят всю.

А заканчивались вирши такими словами:

За заботу вам спасибо

И за чуткость также так.

Набрались в настоящий момент мы силы

Для успешнейших атак.

Согласитесь, сильно бодро звучит: Набрались ныне мы силы для успешнейших атак! Вот какое расположение ещё было. А немцы между тем всё ближе к Ораниенбауму продвигались. Если глядеть в сторону Петергофа, так к концу октября до них всего пять километров оставалось. А в противоположную сторону километров десять. А сбоку влага Финский залив. Вот как сжималось колечко блокады. Но, что занятно, старшой из моих братьев Василий воевал под деревней Илики. От его окопа до моего госпиталя было километров восемь. Но неужели ж я могла тогда располагать информацией об этом? Тем больше что брат мой на флоте служил, на торпедном катере. Его в 39-м году взяли в армию, и с тех пор он был моряком. А тут моряков отправили на сушу драться (немцы их называли чёрной смертью), брат мой был ранен в одном из боёв, при всем при том попал в прочий лазарет, не в свойский. О его боевом пути я только после этого войны узнала.

41-й год был тяжёлым, и длительно на одном месте нашему передвижному эвакогоспиталю задерживаться не приходилось. Уже 6 ноября нам поступило распоряжение: раненых погрузить на баржи и переправить сквозь финский залив в Лисий нос, в Ленинград. Соответственно, и мы с ними переправились. Вместе с нами и вс переправлялась. Под Ораниенбаумом оставили только Приморскую группу войск. Но, представьте, как мы ночью в кромешной тьме на баржах плыли в сторону Ленинграда. Был канун 7 ноября. Само собой, все ждали, что немцы попытаются нам искалечить торжество. Воздушное пространство над баржами непрерывно наши истребители контролировали. Нам всё одинаково было страшновато, в особенности в те часы, когда приходилось с винтовкой в одиночку стоять на посту, защищать собственность госпиталя. Мы не умели разбирать по рёву мотора: то ли свой это истребитель пролетел, то ли фашистский бомбардировщик уже прорвался. Однако обошлось. Немцы не бомбили, и мы добрались до Лисьего носа успешно.

Там мы временно расположились на фабрике Канат. Вещи мы сгрузили в красном уголке и провели там три дня. А вслед за тем нас направили в Колтуши. Это уже сельская местность за Ленинградом. Туда мы доехали на машинах. Машины у нас были большие, с кузовами, обтянутыми брезентом, на боках красные кресты. Ехать в кузове было не сверх меры комфортно, но, как говорится, лучше нехорошо ехать, чем неплохо шагать.

В Колтушах мы разместились на целую зиму. Там мы уже полноценный лазарет развернули. Выбрав место, мы установили большие палатки, в которых помещалось 12 14 раненых. На землю стелили брезент. Это был пол. Ставили топчаны, а на них носилки с ранеными. Обогревались чугэнками буржуйками, осенью и зимой их нужно было топить круглые сутки. Там же, в палатках, и сами жили, отгородившись от раненых ширмой байковым одеялом. Как правило, у нас была одна медсестричка и одна сандружинница на палатку: одна спит, другая за ранеными ухаживает. Задачей нашего госпиталя и других подобных госпиталей было оказать раненым неотложную медицинскую подмога, облегчить им страдания, а после этого направить их в тыл для продолжения лечения.

Зима выдалась ужасно холодной, голодной. Питание зимой как-то безотложно грубо ухудшилось. Раненым и нам выдавали по триста гр хлеба, а ещё первое блюдо из конины, покуда не съели всех лошадей. Причём, что характерно, хлеб нам другой раз выдавался сухарями. То есть на Большой земле от буханки отхватили трёхсотграммовый ломоть, сушили, а нам присылали уже сухари гр по сто, надо полагать. И каждому выдавался на весь день таковой сухарь. Мы их размачивали, но всё одинаково не наедались. Хлеб делался из таких ингредиентов, как будто опилок и коры, что не был хлебом в полном смысле этого слова. С кониной также непростая история. Сначала, когда началась битва, лошадей резали. Причём, если в нашем госпитале погибала лошадь, то мы не могли её тотчас распределить внутри госпиталя, а отправляли на машине на склад, совместный для нескольких госпиталей. А оттуда уже конину распределяли по всем госпиталям по весу в зависимости от количества питающихся. По-тихому поделить мясцо внутри своего госпиталя было невозможно: во что бы то ни стало кто-нибудь доложил бы, и посадили бы неминуемо. Тогда в плане еды все приятель за другом следили. Помню, у нас идёт санитарка с ведром за едой для раненых, и любой раз непременно пойдёт с ней какой-нибудь пораненый, тот, что поздоровее и может топать, чтобы она по пути не могла ни ложки из ведра свистнуть. Все злые были, все есть хотели. Хорошо, хоть не было случаев, когда раненые товарищ у друга еду отбирали. И то, может, вследствие того что, что у нас в основном лежачие находились, а те, что на ногах, длительно не задерживались.

Вот как жили, а когда лошади закончились, так ещё тяжелее стало. Уже в супе плавала только ложечка крупы, другое влага. Говорили: Суп, где крупинка за крупинкой гоняются с дубинкой. Не было сил. Мы запрещали дружбан другу калякать о еде, но других мыслей у нас не было, сильно хотелось есть и днем, и ночью.

Тогда более того и раненых не чрезмерно непочатый край было. Мы потому как держали оборону, на том участке фронта, где стоял свой лазарет, особых стычек с немцами не происходило. Зато у нас было полно дистрофиков. Когда их привозили, они уже не могли более того гулять только кожа да кости. Солдаты умирали от голода. Того, чем мы могли накормить их в госпитале, им не вечно хватало, чтобы выжить.

Что самое страшное, жителям, оставшимся в Ленинграде, зачастую приходилось довольствоваться ещё меньшим количеством еды. Они также умирали от голода. Я славно помню, как в одно прекрасное время неподалёку от госпиталя (в деревне) мне довелось наткнуться на недостроенный сарайчик, где лежала гора трупов, все голые и замёрзшие. Когда вспоминаешь это, до сих пор берёт дрожь.

Конечно, за родственников, оставшихся в Ленинграде, я весьма тревожилась. Их у меня там до сих пор полно, а тогда, тем больше, немало было. В городе не работала почта: люди опускали письма в почтовые ящики, но их никто не вынимал. А у нас же большинство врачей оказались ленинградцами, все беспокоились за своих. Поэтому руководство госпиталя периодически кого-нибудь отпускало в городок. Часть пути не возбраняется было осилить на попутных машинах, а по самому Ленинграду приходилось передвигаться на своих двоих, так как трамваи не ходили.

Если в Ленинград отправляется кто-то из твоих друзей, то ты уже не ешь хлеб из своей дневной пайки, не ешь тот мелкий кусок пиленого сахара, тот, что тебе выдали на день к чаю, а отдаёшь всё тому, кто едет в град, чтобы он мог прийти на помощь своих голодающих родственников (самому остаётся только суп). В прочий раз точь-в-точь так же поделятся и с тобой. А помимо того, ты твёрдо знаешь, что в Ленинграде твой дружбан навестит и твоих родных, узнает, как они живы-здоровы. В первую блокадную зиму это было в особенности немаловажно.

И вот, как-то раз в начале 1942-го года наша доктор Писарева отправилась проведать своих. У нас с ней были товарищеские отношения, и я попросила её навестить семью моей двоюродной сестры Марии Козловой. Вернулась Писарева с ужасными новостями. У моей сестры умер супруг, старшой отпрыск пропал, продкарточки на всю семью украли, у самой Марии и младшего её сына дистрофия, сквозь два-три дня могут заснуть вечным сном.

Я пошла к Жеглину, комиссару госпиталя, рассказала ему о происшедшем. Он дал мне позволение поехать в Ленинград на два дня. А помимо того, спросил, в каком районе живут мои родные. Узнав, что в Московском, сказал, что знает тамошнего секретаря райкома партии, и написал ему просьбу, чтобы он помог мне обусловить куда-нибудь в нормальное местоположение двух дядя.

До Ленинграда я добиралась на попутных машинах, а после этого сквозь весь городок шла пёхом. Пришла. Дверь в квартиру открыта. Полумрак. Стекла замерзли, стены покрылись инеем. Ни света, ни воды. Посреди комнаты печка-буржуйка, труба выведена посредством форточку на улицу. Печка немного дней не топилась нечем. На кровати лежали живые с провалившимися глазами моя сестра Мария и её наследник четырёх лет, тот что ни на есть Витя, на руках с которым я бегала от бомбёжки в Копорье. Витя непрерывно повторял, я бы более того сказала, мяукал, как котик: Мама, дай кусок хлебца! Всделаться, бродить он уже не мог. Я тут же пошла с соседкой на рынок и купила вязанку дров. Обогрела, накормила своих родных. Ох, пропали бы они тогда, если б я не пришла. Стакан кипятка и тот три копейки стоил, но за ним же ещё нужно было пойти, а на большее у них денег и не было.

Тяжело у них всё получилось. Чуть придя в себя, Мария мне немедленно пожаловалась, что её старшой сынуля Женя (ему было четырнадцать лет) пошел разыскивать дровишки и не вернулся. Что с ним неизвестно, может, умер от истощения, может, убит при обстреле. А супруг сестры Михаил Козлов вообще сильно нелепо умер. Он работал на закрытом военном заводе. Было преддверие Нового года, рабочим только выдали продуктовые карточки на январь. На ступеньках проходной намёрз лёд, тот, что никто не оббил. Проходя посредством неё, Михаил поскользнулся, упал и ударился головой насмерть. Кто-то этим воспользовался и украл у него продкарточки. Так, моя сестра, которая нигде не работала, осталась без какой-либо возможности выжить.

На следующий день пришла я в райком, там меня приняли. Я рассказала эту историю, подала секретарю райкома записку комиссара своего госпиталя. Секретарь сказал: Поможем! На душе отлегло. Он дал мне ориентация, чтобы ребёнка приняли в помещение бывшего детского сада, где собирали детей для последующей эвакуации в составе детдома. Второе ориентация секретарь райкома дал, чтобы обусловить мою Марию в лазарет на Греческой улице.

Вернувшись на квартиру сестры, первым делом я занялась Витей. Понесла его в сооружение детского сада. Там собирали таких беспомощных детей. Тело у Вити уже высохло, ноги болтались, как тряпочные. Несла его на руках и веса не чувствовала. Но главное, что он был жив. Сдав его, я скрупулезно записала, какая эта была дата, кто его принял и всю такую информацию. Это всё крайне помогло опосля его нарыть.

Марию мы с соседкой взяли под руки и отвели в больницу. Вот и получилось, что моя двоюродная сестра с сыном остались живы. Мария вслед за тем более того в такой степени поправилась, что смогла трудиться. Ей удалось поступить в столовую. Не помню, кем аккурат она там работала, но главное, что в столовой. Меню там, истина, было аховое во время блокады: первое блюдо из дрожжей (дрожжей 15 граммов, соль 3 грамма, другое вода), щи из подорожника, котлеты из свекольной ботвы, пюре из лебеды, печенье из жмыха, чай заварка из сосновой хвои. Не поразительно, что весной все ленинградцы в окрестностях города разгребали руками снег, перекапывали замерзшую землю в надежде выискать хотя бы немного неубранных картофелин, листья капусты. Сестра рассказывала более того, что некоторые сами сажали капусту в скверах, парках, куда ни кинь, где не было асфальта.

Вите также повезло. В феврале его сообща с другими детьми, оставшимися без родителей, и беспризорниками отправили на Большую Землю. В конечном итоге они прибыли в Краснодарский край. Там было тепло и не было войны. Однако в 1942-м Краснодарский край был оккупирован. К счастью, все дети остались живы. Что потрясающе, я слышала: немцы более того поддерживали ребяческий здание, помогали им с продовольствием. После снятия блокады Витя вернулся в Ленинград. Мать забрала его домой, в текущее время ему семьдесят лет, он инвалид первой группы.

Чем Вам запомнилась первая военная весна?

Этой весной нас послали составлять крапиву на первое блюдо. Да не было её, не росла она кустами рядом нашего госпиталя. Вскоре мы сменили местоположение дислокации. Именно в первую военную весну нашему госпиталю довелось принимать раненых на Невском пятачке. Ох, это не расскажешь, это необходимо было зреть. Там уже настоящая битва была. Мы, медицинские работники, не ходили в штыковые атаки, не штурмовали вражеские укрепления, но сколь же крови мы тогда увидели.

Санитарные машины (всё те же крытые фургоны, на носилках раненые в два яруса) шли к нам непрерывно из дивизионных медсанбатов. Вначале поступивших осматривали врачи, то есть более того не осматривали, а нюхали, нет ли запаха заражения крови. От тех, у кого начиналась гангрена, весьма специфический аромат исходил. Потом мы разгружали раненых. И только откель у нас, девчонок, мощь принималась? Вдвоем, втроем носили их на носилках. Первым делом помещали поступивших в большущую палатку мест на пятьдесят. Она называлась сортировкой. Там носилки ставили прямо на брезент, раненых осматривали больше детально. Повторюсь, у нас был эвакогоспиталь, мы лечили только нетранспортабельных, а остальных направляли дальше, в соответствующие госпиталя. Город был в блокаде, и обратить раненых мы могли только в голодный Ленинград на всё тех же машинах.

Помимо нетранспортабельных, у нас оставались ещё и те, кто был несложно ранен, кого разрешено было сквозь неделю заново определить в строй. Насмотрелись мы на многое, многого наслушались. Но самое главное, работы на Невской Дубровке было столь, что не передохнуть: всё время дремать хотелось. Когда начиналось атакование, нам обыкновенно дополнительные бригады врачей присылали. Свои в одиночку не успевали уже.

А раненые у меня до сих пор перед глазами, когда начинаю припоминать о чём-то таком. Они не стонали, не кричали, крайне мужественно держались, только всегда просили: Сестричка, дай воды!

Мы размещались вблизи от авангардный. Когда начиналось атакование, до нас крайне отчётливо доносились выстрелы, взрывы. И мы понимали, сегодня будут бесконечные машины с ранеными. Так постоянно и было.

Какой Вам запомнилась Синявская наступательная операция?

Летом 1942-го мы приехали в посёлок Морозовка. Это начало Невы. Замечательное местоположение, там было непочатый край двухэтажных дачных домов, построенных ещё в первые годы советской власти. А около сосновый бор, аромат хвои, под ногами песок, усеянный сосновыми иглами. Мы вновь развернули свои палатки и стали подготавливаться к приёму раненых.

Синявская наступательная операция проходила с августа по сентябрь 1942-го года. Её целью было сдернуть подготовку фашистов к новому штурму города, а может быть, и прорвать блокаду. Второе, к сожалению, не удалось. Для проведения операции привлекались две армии: 8-я и наша 2-я ударная.

И как получилось, какое-то время наши солдаты теснили немцев. Однако к сентябрю фашистские войска отразили атакование 2-й ударной армии, и начали сами надвигаться. Ох, сколь раненых тогда пошло. Вот вам и наступательная операция

Сильны фрицы были, а мы ещё только набирали силушку. Январь 1943-го мне крайне неплохо запомнился. Из нашей Морозовки сквозь просветы между соснами была видна Шлиссельбургская крепость и Нева. Раненые говорили: влага в Неве была красной от крови. Эх, сколь раненых и убитых там было! Что самое сложное, занятый нашими войсками правый берег был пологим, а немцы на противоположном берегу, там высота. Солдатики рассказывали, как бежали туда по понтонному мосту. А фрицы их только и ждали. Солдатики наши до середины высоты успевали подняться, а вслед за тем катились назад в воду, убитые, раненые.

Досталось в одно прекрасное время и нашему госпиталю. Сразу после этого того, как 18 января блокада была прорвана, начали прогуливаться санитарные летучки. Это составы из четырёх пяти товарных вагонов. Они были оборудованы так, что количество носилок с ранеными разрешается было становить на пол, а доля подвешивать на спущенные с потолка верёвки, чтобы поместилось больше. Так уже легче стало раненых транспортировать. И вот, как-то раз в конце января или более того уже в феврале, когда прибыла очередная летучка, начался обстрел нашего госпиталя. В основном снаряды перелетали. Но всё одинаково жутко было. Только ужасно не жутко, а работу оставлять всё одинаково не разрешено. А дальше что получилось: единственный снаряд угодил в палатку с лежачими ранеными, и погибли все, кто там был. Другой снаряд взорвался возле операционной. Хирург в это время делал операцию. Ему оторвало ногу. Очень приподнято оторвало, более того не знаю, выжил ли он. А ещё единственный снаряд попал в сооружение, где находился аптечный склад. Это был уже единственный из старых дачных домов, а не палаточка. Так вот, санитар, дежуривший там, в рубашке родился. Он сидел за ящиками, и добро всё в доме разлетелось, крышу оторвало, а он жив остался, только контузило его негусто.

Сама я тогда уже в штабе работала. Он находился кроме того в одном из дачных домиков. Я сидела на телефоне и связывалась с тремя госпиталями, договаривалась, куда раненых послать. Когда все эти снаряды в лазарет попадали, я смотрела в оконный проем, в котором безотложно вылетели стёкла, и только видела вспышки от разрывов и чёрный-чёрный дым. Стоял таковый дух гари. Страшно было, но это был не тот опасение, что возникает в мирное время. Война многому нас научила. Мы, вчерашние девчонки, за два года войны научились палить из винтовки, пистолета и пулемета, в всякий холод стояли на посту с винтовкой в руках.

Изменились ли условия жизни в госпитале вслед за тем прорыва блокады?

Безусловно. В Ленинград пошли поезда с продуктами, сообразно, и у нас возросли нормы питания. Хлеба сейчас уже выдавали не триста гр, а приблизительно вдвое больше. Появились и другие продукты питания, той же крупы стало больше. На Ленинградском направлении начиналось штурмование. В ноябре 1943-го нашему госпиталю пришлось оставить Морозовку. Мы собрали собственность и, соответственно приказу, на машинах двинулись в сторону Ленинграда. В районе Лисьего носа нам поступил свежий приказ: возвратиться в Ораниенбаум. Как говорится, от чего ушли в 41-м, к тому и пришли. Но в настоящее время чувства другие были: тогда над довелось отходить от немцев, а в настоящее время мы гнали их с близкий земли.

Впрочем, фашисты по-прежнему были рядом с Ораниенбаумом. Они стояли там же, где и в 1941-м году: в Мартышкине, в Иликах. На Ораниенбаумский плацдарм мы приплыли ночью. Представьте, как мы переправлялись посредством воды Финского залива. В кромешной темноте проходила погрузка на баржи. Все делалось предельно негромко, потому как то же Мартышкино находилось в пяти километрах от Ораниенбаума. А потому как необходимо было переправить не только нас, но и всю Вторую Ударную армию с имуществом. Конечно, тут не только баржи, но и другие транспортные средства использовались.

Местом дислокации госпиталя был назначен Таменгонт. Там и села никакого не было, а несложно сосновый деревья рядом с шоссейной дорогой. Там мы и должны были принимать раненых, которые будут поступать в ходе наступления на село Гостилицы.

Мы установили палатки на сухой возвышенности, рядом с которой находилось небольшое болотце с водой. Что любопытно, там была стезя, выложенная стволами берёз средней толщины (десять пятнадцать сантиметров в диаметре). Видимо, там кто-то уже стоял до нас, или до войны была стезя сделана. Во всяком случае, сколь я знаю, немцев в тех местах не было, так что дорогу делали наши. Мы её за внешний внешность называли макаронной дорогой.

Что ещё примечательно, размещались мы там не в полном составе. Наш лазарет при проведении наступательной операции на Гостилицы поделили на две части. Группу, в которой была я, направили на Таменгонт, а другую половину разместили где-то ещё в лесу. Это сделали, чтобы раненые могли поступать двумя потоками при наступлении.

Именно в Таменгонте мне довелось познакомиться со своим будущим мужем. Неподалёку от нас находилось какое-то сооружение, как бы недостроенной бани: четыре стены без крыши. Там жили пятеро молодых парней связистов. Их штаб находился в восьми километрах от Таменгонта. А пацаны состояли в отдельном батальоне связи, их вызывали на повреждения линий в этом районе. И вот, чтобы вдали не гоняться, они разместились в этой бане: соорудили себе потолок из брёвен, внутри сколотили шконки, на них постелили ельник, брезент. Вместоположение дверей у них висела плащ-палатка. Что занятно, при настолько спартанских условиях, они не болели. На войне вообще почему-то немного болели простудными, инфекционными и подобными мирными заболеваниями.

Но не буду отдаляться от темы. Когда мы приехали, связистам конечно стало занятно, что за молодые девушки появились у них перед носом. Поглядывали они на нас издали. А как-то раз они неожиданно заходят в палатку, где мы жили. Познакомились мы с ними, посидели, поговорили. И более того потанцевали. У одного из них была гармонь.

Меня безотлагательно шибко заинтересовал родившийся в Белоруссии юный старшина Иосиф Ходько. Мы с ним и начали встречаться с тех пор.

Правда, нам с девчатами за это знакомство досталось. Распекало руководство, что мы удумали к себе ребят позвать. Говорили мне: Миронова, ты секретарь парторганизации на этом участке! А вы что затеяли?! Я более того не думаю, что им кто-то доложил, несложно музыка из нашей палатки уж весьма громко была слышна. Только что в этом такого, потому что раненых ещё не было. А та саммит решила мою судьбу

Наступление началось 14 января 1944-го, тут мы и расстались с моим Иосифом, и без малого до конца войны только в письмах встречались. Гостилицы огромный населённый пункт. Перед его штурмом была проведена артподготовка. Она была в особенности важна, так как погода стояла нелётная, и на авиацию планировать не приходилось.

Когда артподготовка шла, то нам, стоявшим в восьми километрах от Гостилиц была не нетрудно слышна пальба, а почва шаталась под ногами, как при землетрясении. Такая мощь ударила на немецкую оборону.

Раненые затем рассказывали, что немцы не ожидали такого массированного наступления. Они вольготно жили в Гостилицах, как дома себя чувствовали. Стащили у населения, где разрешается было, ковры и устелили ими полы своих землянок. К началу наступления у фрицев продолжалось затяжное празднование Нового года. Ребята рассказывали, что когда они занимали их укрепления, то там на столах ещё стояла и горькая, и винцо, и закуска. Фашисты не собирались биться, собирались праздновать. Застало их врасплох наше атакование. Так все раненые говорили.

Но не думайте, что немцы сдавались без боя. Наших раненых навалом там было. Всё новые и новые машины с ними к нам шли, а ибо раненых по двум направлениям везли! Конечно, у фашистов хорошие укрепления были, они ж там с 1941-го года жили, когда захватили территорию Ораниенбаумского района.

Наш лазарет долговременно стоял в Таменгонте. Но так или по-другому Гостилицы пали. Наши войска взяли тот самый укреплённый населённый пункт и начали движение дальше. Постепенно и свойский лазарет снялся с места. Имущество своё мы проворно собрали, благо у госпиталя ничего не было, помимо палаток и врачебных принадлежностей. Погрузились на машины, и в тракт за армией!

Отмечу, покуда мы собирали вещи, следом за Гостилицами была взята Ропша и другие населённые пункты. Мы ехали, проезжая деревеньки, и как гром среди ясного неба я увидела на столбе наименование Волосово. Так назывался райцентр, от которого до моего родного Копорья было двадцать километров. Меня отпустили, чтобы я могла пойти проведать родных. И я прошла на своих двоих всё это пространство. Уже темнело, когда я пришла в Копорье.

Что насторожило разом, ни в одном доме не горело огней. В нашем доме было пусто. Меня охватила растерянность. Однако на пути мне встретился единственный из обитателей. От него я узнала, что мой папа вкупе с младшим братом живёт в одном доме с ещё четырьмя пожилыми мужчинами, а женщины и более-менее взрослая молодёжь угнаны в Германию.

Когда я вошла в низенькую хибарку, где в ту пору ютился мой папа, его удивлению и радости не было предела. Потом я стала допытывать отца, что произошло.

Оказывается, вот как всё складывалось. Как я и говорила, в конце августа 1941-го, прячась от немцев, моя семейство сообща с другими жителями деревни пряталась в лесу. Туда они перебрались с кое-какими самыми нужными вещами на соседской телеге (у нас своей лошади не было). Однако атакование зимы заставило их возвратиться вспять в деревню. Там уже размещались немцы. В домах, в том числе и в нашем, во дворе и в избе стояли немецкие лошади. Так что многим пришлось сходить существовать к соседям. Но, что занятно, папа мой в первую империалистическую войну был в немецком плену и с тех пор помнил некоторые их слова. В результате посреди немцев он чувствовал себя вольно, как-никак ещё до войны в Германии был! И немцы его не трогали. А вот трудоспособное народонаселение они решили послать в Германию, на работы. Так моя сестра Надежда, брат Саша и другая молодёжь, которая оставалась в оккупации, были отправлены в Германию. Там они работали в сельском хозяйстве, вслед за тем на фабрике. Работая на фабрике, сестра украла моток ниток, и её на два месяца в тюрьму посадили. Она говорила, что хотела хоть варежки себе связать, а вот как получилось Однако до конца войны мои брат с сестрой дожили удачно и были освобождены в американской зоне, вернулись в Копорье.

Маму и других взрослых женщин немцы отправили в Латвию. Причём маме крайне повезло, что фамилия Миронова была распространённой в нашем селе. Когда немного женщин были родственницами, то их отправляли на работы, а одиночек в газовую камеру. Так немцам сказали, что мамаша близкая родственница ещё нескольких женщин с этакий же фамилией, и это её спасло. В Латвии мать была до освобождения Прибалтики.

С отцом остался только что ни на есть меньший, четырнадцатилетний мой брат Николай. Но сквозь некоторое время и его вкупе с другими послали ремонтировать местную просёлочную дорогу. Коля краткосрочно на работах пробыл, сбежал и вернулся к отцу. А папа же с немцами стандартно общался, вот моего брата больше и не тронули.

Вот как я навестила отца. Причём кончилось всё добро, а тогда-то я не знала, что с мамой, что с братом Сашей и сестрой Надей. Волновалась за них.

Переночевала я на лавочке в избе, где жил папа. Больше не на чем было, стелили они под себя старое тряпьё, на нём и спали. А утром я на своих двоих пошла двадцать километров обратно. Пришла заново к столбу с надписью Волосово, давай голосовать. Санитарные машины идут, и я первую попавшуюся остановила, назвала свой пункт назначения, оказалось, что по пути, и я поехала.

Новым местом дислокации нашего госпиталя была Нарва. Туда я приехала вечером второго дня, следом того, как вышла из Копорья. Там мы всего неделю или две раненых принимали. Но места мне запомнились. В том населённом пункте, где мы остановились, был крайне прекрасный берег Балтийского моря. Я решила, что позже войны, когда будут денежки, приеду передыхать. Не было денег Но я ни о чём не жалею. Когда мы оказались под Нарвой, мы радовались, что Ленинградская область ныне свободна.

На следующем отрезке войны Вам довелось повидать существование Европы?

Да. Вскоре следом Нарвы мы остановились в Тарту, крупном эстонском городе. Но там мы только стояли. Госпиталь не развёртывали. Единственное, что я успела, это кинуть взор тутошний вуз.

Так же читайте биографии известных людей:

Ольга Арефьева Olga Arefieva

Лидер всего этого. Автор музыки и практически всех текстов. Поёт и играет на гитаре. Осваивает бубен. Создатель группы "Ковчег" (она же..
читать далее →

Ольга Винокур Olga Vinokur

В России в интеллигентных семьях детей принято отдавать учиться музыке. Это почти что обязательный пункт в понятии "получить хорошее образование"...
читать далее →

Ольга Воронец Olga Voronetz

Ольга Борисовна Воронец родилась 12 февраля 1926 года в Смоленске в музыкальной семье мать пианистка, отец профессиональный певец. Пела с детства,..
читать далее →

Ольга Дзусова Olga Dzusova

Ольгу Дзусову, обладающую уникальным голосом, любят сравнивать с Эдит Пиаф, называют "русской Патрисией Каас" и постоянно зовут в различные..
читать далее →

Ваши комментарии

добавить комментарий