Известные люди

»

Станислав Лец

Отец будущего писателя, родовитый австрийский дворянин Бенон де Туш-Летц (второй частью его двоякий фамилии в ее польском написании пользовался автор “Непричесанных мыслей”) умер, когда наследник был ещё ребенком. Его воспитанием занялась мамаша — урожденная Аделя Сафрин, представительница польской интеллигенции, приподнято ценившей образование и культуру. Польская, немецкая (австрийская) и еврейская составляющие его духовной личности на разных этапах жизненного пути писателя то гармонизировались ярким художественным дарованием, то входили товарищ с другом в драматическое, (с. 154:) порой мучительное возражение. Начальное образование он получал в австрийской столице, так как приближение фронта (шла Первая мировая война) заставило семью перебраться в Вену, а потом завершал его во львовской евангелической школе. Получив в 1927 г. аттестат зрелости, юноша изучает в дальнейшем юриспруденцию и полонистику в университете Яна Казимежа во Львове.

В эту студенческую пору он начинает литературную дело, сойдясь с коллегами, живо интересующимися творчеством. Весной 1929 г. молодые поэты устроили начальный в их жизни авторский вечерок, на котором прозвучали и вирши Леца, а в конце того же года в литературном приложении к популярной тогда газете “Ilustrowany Kurier Codzienny” (Иллюстрированный Ежедневный Курьер) было напечатано его дебютное стихотворение “Весна”. “В нем говорилось, ясное занятие, о весне, — пояснял Лец через годы, — но это не была традиционная весна, по настроению эти вирши выглядели… пессимистическими. А отчего я выбрал как раз “IKC”? Это издание выписывали и читали в нашем доме, а я хотел прослыть поэтом раньше всего в семье”.

Уже тогда воспитанный на лучших образцах важный гуманистической культуры и ощущавший себя ее духовным питомцем, Станислав Ежи Лец сделал отбор важнейших для него жизненных ценностей, какими он считал достоинство и права человека — как (с. 155:) отдельной личности, так и состоящей из личностей массы. Борьба словом и пером писателя с властью, покушавшейся на них, а тем больше — их попиравшей, стала главным содержанием его, по этой причине полной трудностей и испытаний, жизни.

Эти убеждения конечно привели его в ряды левой творческой интеллигенции. В 1931 г. группа молодых поэтов, встречавшихся у Леца на квартире, начала издавать журнал “Tryby” (Наклонения), в персом номере которого он опубликовал вирши “Из окна” и “Плакат” (в последнем две завершающие строфы были выброшены цензурой). Тираж же второго номера издания без малого всецело уничтожила полиция. В 1933 г. во Львове выходит первостепеннный поэтический томик Леца “Barwy” (Цвета).

В нем преобладали поэмы и вирши острого социально-политического звучания: оставшаяся кошмарным воспоминанием его детских лет Первая мировая махаловка насовсем сделала поэта страстным антимилитаристом. В дебютном сборнике помещено стихотворение “Вино”, полное мрачной и горькой иронии. Человеческая кровь, пролитая на множестве фронтов Европы во имя ложных догматов и националистических крестовых походов, кровь разных поколений и народов уподоблена им ценным винам урожайных лет, которые нужно бережно беречь, чтобы предотвратить новые кровавые жатвы из окрестностей “Пьяве, Танненберга, Горлиц”:

156

было полно крови в Европе, было крови что воды на той войне за цивилизацию забыли набрать ее в бутылки как молодое винцо мы отыщи сейчас ошибку в калькуляции

В “Цветах” были кроме того оглашены первые юмористические и сатирические фрашки* Леца (польская разновидность стихотворной миниатюры-эпиграммы, жанр, культивируемый творцами национальной поэзии от жившего в XVI веке Яна Кохановского до наших дней). Эту граница художественного дарования молодого поэта проницательно подметил и приподнято оценил Юлиан Тувим — крупнейший мастер польского рифмованного слова того времени, включивший в свою знаменитую антологию “Четыре века польской фрашки” (1937) три стихотворения недавнего дебютанта.

Фрашка Леца — ближайшая родственница его будущих “непричесанных мыслей”. Здесь те же объекты сатирического осмеяния, та же упругость иронических формулировок — констатации нравственных проблем:

Я помню страсть сколько милых лиц

И нахожу в том утешенье.

Теперь их нет уже в живых,

Они пошли на повышенье.

(“Воспоминания”)

* От польского fraszka — пустячок, безделица, частность.

157

Гораздо легче расширить фронт,

Чем умственный горизонт.

(“Легче”)

Переехав в Варшаву, Лец систематично публикуется в “Варшавском цирюльнике”, становится постоянным автором “Шпилек”, его произведения помещают на своих страницах многие литературные журналы во главе со “Скамандром”. В 1936 г. он организовал литературное кабаре “Teatr Kretaczy” (Театр Пересмешников). “Наш мини театрик, — вспоминал Лец, — дал всего 8 представлений. Тогдашние власти выдумывали самые невообразимые предлоги, чтобы его прикрывать. Откопали, к примеру, предписание, запрещающее нам пользоваться “настоящей сценой”, в связи с чем мы собственными руками и топорами развалили всю конструкцию сцены, оставив только подиум. Не скажу, чтобы владелец этого зала был восхищен нашими преобразованиями. Наконец, пришлось закрыться. Почему? Потому что в глазах властей мы неизменно представляли какую-то угроза. Литературное руководство театром я осуществлял совместно с Леоном Пастернаком, мы писали ещё тексты песен, эстрадные монологи, скетчи, комментирующие актуальные события. Актерами были студенты и безработные рабочие”.

В тот самый отрезок времени он начинает сотрудничать с варшавской газетой “Dziennik Popularny” (Популярный (с. 158:) Ежедневник) — политическим изданием, пропагандировавшим идею создания антифашистского народного фронта, в котором публиковалась его ежедневная судебная хроника, вызывавшая особое раздражение “блюстителей порядка”. После приостановки властями издания газеты, чтобы избежать грозившего ему ареста, Лец выехал в Румынию. Спустя некоторое время он возвращается на родину, крестьянствует в деревне на Подолье, служит в адвокатской конторе в Чорткове, после этого, вернувшись в Варшаву, продолжает литературную и публицистическую занятие.

Перед самой войной он завершает подготовку к печати обширного тома фрашек и подольской лирики под названием “Ziemia pachnie” (Пахнет землей), но вылезти в свет книжка уже не успела.

Начало войны застало Леца в его родном городе. Об этом страшном (и героическом) этапе своей жизни он рассказал позднее в нескольких скупых строчках автобиографии: “Пору оккупации я прожил во всех тех формах, какие допускало то время. 1939- 1941 гг. я провел во Львове, 1941-1943 гг. — в концлагере под Тернополем. В 1943 году, в июле, с места предстоявшего мне расстрела я сбежал в Варшаву, где работал в конспирации редактором военных газет Гвардии Людовой и Армии Людовой на левом и правом берегах Вислы. Потом ушел к партизанам, сражавшимся в Люблинском воеводстве, позже чего воевал в рядах регулярной армии”.

159

Здесь рассказано вдалеке не обо всем, что довелось изведать и произвести молодому писателю, но о чем известно читателям его стихов и воспоминаний боевых товарищей Леца. При повторной попытке бегства из концлагеря он был схвачен и приговорен к расстрелу. Эсэсовец заставил обреченного на конец рыть себе могилу, но погиб сам от его удара лопатой по шее (стихотворение “Кто копал себе могилу”). Переодевшись в германский мундир, Лец в таком виде пересек всю Генеральную Губернию, как гитлеровцы именовали захваченную Польшу, и, добравшись до Варшавы, установил контакт с силами сопротивления и стал действовать в подпольной прессе. В Прушкове редактировал газету “Zohiierz w boju” (Солдат в бою), а на правом берегу Вислы — “Swobodny narod” (Свободный народ), где печатал кроме того свои вирши. В 1944 г., сражаясь в рядах первого батальона Армии Людовой, укрывался в парчевских лесах и участвовал в крупном бою под Рембловом. После освобождения Люблина вступил в 1-ую армию Войска Польского в звании майора. За участие в войне получил Кавалерский Крест ордена “Polonia Restituta” (Возрожденная Польша).

В 1945 г., поселившись в Лодзи, Лец сообща с друзьями — поэтом Леоном Пастернаком и художником-карикатуристом Ежи Зарубой возрождает издание популярнейшего юмористического журнала “Шпильки”. На следующий год вышел его (с. 160:) стихотворный сборник “Notatnik polowy” (Полевой блокнот), включавший вирши военных лет и строфы, посвященные сражениям партизанской поры и павшим товарищам поэта-солдата. Тогда же был опубликован томик его сатирических стихов и фрашек, созданных перед войной, — “Spacer cynika” (Прогулка циника). “Эти вирши, — писал во вступлении автор, — были написаны и частично оглашались с 1936 года до военного сентября. Стихи беззаботно-веселые перемешаны тут с теми, в которых я пытался передать чувство нарастающей важный трагедии. Эти небольшие примеры с болезненной очевидностью подтверждают ту максиму, что сатирик, к сожалению, промахивается редко”.

Подобно своим старшим коллегам по литературе в довоенное время (Ян Лехонь, Ярослав Ивашкевич) и писателям-ровесникам в первые годы следом освобождения (Чеслав Милош, Тадеуш Бреза, Ежи Путрамент), привлекавшимся к дипломатической работе, Лец в 1946 г. был направлен в Вену в качестве атташе по вопросам культуры политической миссии Польской Республики. Вскоре (1948 г.) на родине опубликован томик его сатирической поэзии, созданной вслед за тем войны, — “Zycie jest fraszka” (Жизнь — это фрашка), а далее (1950 г.) сборник “Новых стихов”, написанных в австрийской столице — городе его детства; отседова в этих стихотворениях так страсть сколько реминисценций, связанных с новым, свежим (с. 161:) восприятием памятников искусства и архитектуры этого великого центра европейской культуры.

Наблюдая из Австрии процессы, происходящие в Польше того времени, утверждение режима партийной диктатуры, подавление творческой свободы и воли интеллигенции, Лец в 1950 году принимает трудное для себя вывод и уезжает в Израиль. За два года, проведенных тут, им написана “Иерусалимская рукопись” (Rukopis jerozolimski), в которой доминирует мотив переживаемой им острой тоски по родине. Содержанием этих стихов, сложенных во время странствий по Ближнему Востоку, стали поиски собственного места в ряду творцов, вдохновленных библейской темой, и неотвязная память об убитых под другим, северным небом. Существование за пределами стихии польского языка и культуры, вдалеке от родных и друзей, привычного мазовецкого пейзажа становится мучительно-тягостным:

Туда, на север далекий, где некогда лежал я в колыбели,

Туда стремлюсь ныне, чтоб там же и отпели.

Написав эти строки, Лец в 1952 году вернулся в Польщу и сполна получил от новых властей за демонстрацию своей политической оппозиционности и свободомыслия. В течение ряда лет действует негласный запрет на публикацию его собственных произведений (как это было, скажем, с М. М. Зощенко и А. А. Ахматовой у нас). Единственной оплачиваемой (с. 162:) формой литературного труда становится для него переводческая служба, и он полностью посвящает ей себя, обращаясь к поэзии И. В. Гете, Г. Гейне, Б. Брехта, К. Тухольского, современных немецких, русских, белорусских и украинских авторов. Но и в этих условиях он отказывается послушно осуществлять официальные заказы. “Я перевожу обыкновенно, — говорил Лец, — только сочинения, которые выражают — как правило, по-другому, чем сделал бы это я сам, — мысли, волнующие меня”.

Мощные общественные выступления поляков в октябре 1956 года, заставившие власти обнародовать о разрыве с предшествующим периодом “ошибок и извращений”, существенно ослабить надзор над идеологией и творчеством, превратили Польшу, по ироническому высказыванию диссидентов, в самый-самый “открытый и независимый дом барачного типа соцлагеря”. Одним из свидетельств перемен и стало возвращение к читателям книг Леца и издание его новых произведений.

Первой из таких в прошлом задержанных публикаций была “Иерусалимская рукопись” (1956 г.). “Эти вирши, — писал Лец, — завершенные в середине 1952 г., по разным причинам, пролежали в ящике письменного стола вплоть до 1956 г. Я знаю, что это самая лиричная из моих книг. Каждый выпущенный томик является, по крайней мере для меня, через некоторое время как бы сочинением другого человека, которое — не стыжусь в этом сознаться — (с. 163:) читаешь порой более того с интересом. Тогда тебе открываются какие-то новые детали и в стихах, и между строчек”.

На гребне польской “весны”, “оттепели”, в атмосфере радостного освобождения от гнетущего догматизма и сервилизма появляется книжка, принесшая ее автору вмемирную известность — “Mysli nieuczesane” (Непричесанные мысли). Спустя немного лет после этого ее выхода в свет (1957 г.) Лец признавался: “Я всю существование писал фрашки и подозреваю, что это изначально были “вольные мысли”, только насильно сидельцы в корсет традиционных форм. Я писал их время от времени — по мере того, как они рождались во мне под воздействием самых разнообразных причин и обстоятельств. За многие годы их набралось навалом в моих блокнотах и тетрадях, и я подумал о том, чтобы издать эти вещи. Пожалуй, в настоящий момент я более того жалею об этом решении, так как они полностью заслонили мое творчество поэта-лирика”.

Вскоре появляется и авторская антология “Из тысячи и одной фрашки” (1958 г.), содержащая стихи-эпиграммы, создававшиеся на протяжении всего творческого пути поэта, о связи которого с сатирическим фольклором поляков говорил на примере произведений военной поры сам автор во вступлении к сборнику: “Во время оккупации среда могло увериться в силе, целесообразности и благородных устремлениях подлинной сатиры, потому что оно само — массово и (с. 164:) анонимно — участвовало в создании сейчас уже исторической оккупационной сатиры. Не знаю, немало ли произведений иных литературных жанров устоит перед временем, но думаю, что наши правнуки в учебниках истории наткнутся на многие меткие строки военного сатирического творчества поляков. В этой традиции черпаешь силу. На мой точка зрения, сатира, пожалуй, лучше всего отображает подлинный профиль прогрессивной части общества своего времени”.

Последние поэтические томики Леца — “Kpi^ i pytam о drog?” (Насмехаюсь и спрашиваю про дорогу — 1959), “Do Abia i Kama” (Авелю и Каину — 1961), “List gonczy” (Объявление о розыске — 1963), “Poema gotowe do skoku” (Поэмы, готовые к прыжку — 1964) — отмечены, по свидетельству самого автора, наблюдаемой им у себя “склонностью ко все большей конденсации художественной формы”. Это относится и к опубликованному на страницах литературной прессы циклу “Ксении”, состоящему из коротких лирико-философских стихотворений, и к серии прозаических миниатюр “Маленькие мифы”, форму которых Лец определил как “свежий вариантик непричесанных мыслей с собственной фабулой-анекдотом “.

В 1964 г. появилось второе издание “Непричесанных мыслей”, а посредством два года стихотворец успел ещё приготовить том “Новые непричесанные мысли”, содержащий огромное состоятельность тем, посреди которых особой (с. 165:) популярностью пользовались его историософские афоризмы.

После долгой, неизлечимой болезни, давнехонько сознавая свою обреченность, Станислав Ежи Лец скончался 7 мая 1966 г. в Варшаве.

До конца дней его не покидала ясность сознания и высказываний. Еще за два месяца до смерти он попробовал дать оценку свой житейский и творческий путь:

“Был в моей жизни таковой отрезок времени упадка, тот, что доселе является стартовой площадкой моих самых смелых свершений. Когда я чувствую себя в особенности усталым от тягот, то внутренне возвращаюсь в эту пропасть, чтобы мощь давнего падения ещё вытолкнула меня вверх. Какой там из меня философ? Ведь у меня нет никакой теоретической подготовки в этой области, хотя существуют, хотя вообще-то, и мужики-философы. Но я шибко краткосрочно носил мужицкую сермягу. Пожалуй, это расчленение моего творчества на философию, лирику и сатиру пахнет педантизмом профессионально-критического разбора. Поэзия имеет многообразные обличья. В ней есть все, а точнее — все должно быть. И произвольный находит в ней то, что ищет. Разве что в ней, в действительности, воспрещено ничего откопать. Некоторые придерживаются мнения, что автору труднее всего дать оценку самого себя. Если это истина, то только отчасти, оттого что если автор к чему-либо стремится, то может ревизовать, в какой мере он (с. 166:) приблизился к поставленной им (или эпохой) цели. А какими он пользуется мерами и весами, это опять-таки определяется его ощущением времени и перспективы… Что ж, я хотел своим творчеством объять мир. Эту задачу мне усложнили, расширив его эскападами в космос”.

“Непричесанные мысли” стали вершиной и квинтэссенцией творчества Станислава Ежи Леца. Внутренняя, духовная независимость и интеллектуальная смелость, которые характерны для его высказываний, были в особенности поразительны для эпохи подневольных умов и скрупулезно выверенной степени допустимого критицизма. Недаром единственный из первых читателей этой книги Ян Юзеф Липский написал, в частности: ““Непричесанные мысли” — это самое значительное на протяжении многих лет явление в нашей литературе на современную тему. Лец — скептический рационалист — сознательно отказывается от всякого пафоса, а его критицизм заключает в себе больше сарказма, чем проповедничества, что не мешает ему все время сопоставлять свои знания о современности, наблюдения, почерпнутые из жизни, с собственной системой моральных критериев и с собственной концепцией человека. “Непричесанным мыслям” суждено занять заслуженно почетное местоположение посреди книг, являющихся не только документом определенного этапа идейного, интеллектуального и (с. 167:) художественного прогресса, но и свершением, имеющим непреходящую ценность”.

О том, как возникали “Непричесанные мысли”, рассказал сам автор: “Эти высказывания несут на себе отпечатки пальцев нашей эпохи… Если бы варшавские кафе закрывались на два часа позже, “мыслей” было бы процентов на 30 больше… Как и фрашка, “непричесанная мысль” возникает сию минуту, но в форме самой лапидарной прозы. Можно бы, в крайнем случае, наречь это конденсированной эпиграммой. Но нет! Тогда бы ощущалась трудоемкость работы, рифма и темп ограничили бы свободу непокорной мысли. Отсюда так хоть отбавляй недоразумений, случающихся с нашими авторами фрашек, которые зачастую насильно стараются зарифмовать то, о чем подумали. “Непричесанные мысли” записывались в кафе, в трамваях, в парках, ба! — более того в клубе литераторов. Вообще-то, я всю дорогу мыслил таким образом, только врожденная скромность не позволяла отважиться на то, чтобы вписывать, а тем больше публиковать эти мои “непричесанные мысли”… Это беседы с самим собой, их позволительно было бы обусловить как попытку охарактеризовать явления нашей действительности… Даже при создании той игры понятий и слов, какими являются “Непричесанные мысли”, нужно быть поэтом…”

Последнюю думка об однородности литературного наследия Леца в его философских, лирических и (с. 168:) сатирических проявлениях выразительно развил изрядный польский стихотворец и прозаик наших дней Тадеуш Новак: “Если хлорофилл является главный составной частью растительной клетки и будет одинаков в клетке водоросли, полевого хвоща или яблочной листвы, то подобная субстанция, питающая все жанры творчества, в каких работал Лец, — это поэзия”.

Конечно, “непричесанность” мыслей Леца не только в импровизационности, спонтанности их возникновения и фиксации, ибо внимательный читатель, конечно, обратит внимательность на виртуозность, с какой он оперирует словами на минимальном пространстве афоризма. “Непричесанность” в первую очередность — в отказе подчиниться густому гребешку и ножницам цензуры, в сопротивлении, которое тот самый настороженный и все подвергающий сомнению ум оказывает узам привычных схем мышления, давлению общепринятых взглядов, ложной многозначительности различных догм и нравственно-бытовых стереотипов. Внешне миниатюрной художественной форме тут надлежало воплотить в себе все усилие творческой воли писателя-гуманиста.

Читатель, ознакомившийся с основными вехами жизненного и творческого пути Леца, без труда заметит, что “Непричесанные мысли” — это кроме того скрытая автобиография поэта. Он заключил в этой книге все свои вызовы силам, противостоящим (с. 169:) человеческому достоинству и принципам демократии, все свои суждения о природе исторического процесса, его опасностях и деформациях, близкое знание “анатомии власти” и механизмов ее осуществления. Он с беспокойством отмечает театральность обыденного человеческого поведения и обыденность мещанского кругозора у людей театра.

Он идет путем поисков новой литературной формы, лапидарной и отточенной, как бы конкурирующей с математическими формулами: “Будем строчить кратко, — говорил Лец, — чтобы окончить предложение в ту же самую эпоху, когда его начали”.

Создавая самую лаконичную хронику пережитого современным художником из Восточной Европы, литератор выступал поборником активного гуманизма, сочетавшим в себе горечь и грусть трудного исторического опыта с терпимостью и добротой, а его выводы обретали универсальную значимость и масштабность, потому как, как писал именитый польский стихотворец и драматург Станислав Гроховяк: ““Непричесанные мысли” останутся произведением, в котором, пожалуй, точнее всего прослеживается эскалация современного заблуждения: от позиции интеллектуального самодовольства до глупости, от глупости до узурпирования права изрекать “истины”, от узурпирования права до тирании, от тирании до преступлений. Эти четки собраны из бусинок настолько малых, сколь миниатюрны афоризмы Станислава Ежи Леца”.

170

Отчеканенные в гибкой и ясной польской речи, “Непричесанные мысли”, по высказыванию видного польского поэта-новатора Юлиана Пшибося, “являются, может быть, лучшей практикой, предваряющей читка хороших современных стихов: они обостряют чуткость к каждому слову, пробуждают и приводят в движение языковую образность и фантазию читателя”.

Одно из популярных изречений Леца гласит: “Я хотел вымолвить миру только одно новое словечко, но так как не сумел этого — сделался писателем”. Встрой ли читатель знаменитой книги польского поэта тут с ним согласится, хотя, конечно, отметит присущую ему скромность. Ведь “Непричесанные мысли”, абсолютно, стали новым словом в искусстве афоризма — этой древнейшей и ценимой во все времена разновидности литературно-интеллектуального творчества.

Что отличает Леца от многих, хотя вообще-то, заслуженно знаменитых мудрецов и мыслителей, классиков афористического жанра? Прежде всего то, что его высказывания, как правило, не содержат непререкаемых суждений и приговоров. Вместоположение окончательной истины Лец предлагает нам сентенции, произносимые с иронией или сомнением.

Редкостно разнообразны и формы его изречений. Здесь афоризм-определение, дефиниция, подвергаемая сатирической актуализации (“Настоящая (с. 171:) сатира — та, на которой ставят крест”), псевдоцитата (“Из книги бытия: “Только единственный жил с начала света и до его конца — страх””), пародия на официальные пропагандистские лозунги (“Сбываются наши самые дерзновенные мечты! Может, пора исполняться и несмелым?”), недлинный диалог (““Я — стихотворец завтрашнего дня!” — сказал он. “Поговорим об этом послезавтра!” — ответил я”), мини-рецензия (“Вот это пьеса! Столько сценических персонажей, которые говорят о том, что автору нечего вымолвить!”), маленький расклад со своим сюжетом (“Крикнул: “А король-то нагой!”. Но придворные заткнули ему рот: “Молчи!”. — “Почему?” — “Может простудиться!””), фрашка в одно предложение, с внутренней рифмовкой (“Следование догматам грозит матом”) и т.д. Лец расширил традиционную емкость афоризма, заполнил его тесные рамки конденсированным содержанием современных проблем, страхов и прогнозов, концентрируясь, в основном, на комичных и болезненных аспектах человеческого существования.

“Непричесанные мысли” принесли своему автору широчайшую известность. Их переводы на основные языки света, появившиеся в США, Англии, ФРГ, Швейцарии, Италии и других странах Запада уже в 60-е годы, долгое время возглавляли списки бестселлеров. “Мысли” эти повторяли американские президенты и германские канцлеры, парламентарии разных стран.

172

В советскую же печать антитоталитарные, бунтарские “Непричесанные мысли” просачивались только в виде небольших газетных или журнальных подборок, а единственное их издание у нас отдельной книжкой (1978 г.) подверглось оскоплению “благоразумными” переводчиками и редакторами*.

Между тем аккурат нашему обществу, которому объекты едких насмешек Леца — демагогия, политическое хамелеонство, агрессивное невежество, националистический популизм — знакомы как никакому другому, в особенности немаловажно одолеть путь школу остро-парадоксального и истинно демократического мышления у Леца.

Настоящее издание — наиболее полное из всех, выходивших по-русски, — содержит свыше тысячи афоризмов и сентенций Станислава Ежи Леца.

Жизнь писательского слова этого гуманиста без страха и упрека, свечение интеллекта человека, не желавшего в угоду кому бы то ни было причесывать свои мысли, продолжаются…

“И умершие молчат только до времени, которое выскажется за них” (С. Е. Лец).

Так же читайте биографии известных людей:

Станислав Мелешин Stanislav Meleshyn

Советский прозаик, член Союза писателей СССР, автор более полутора десятков книг.
читать далее →

Станислав Бондаренко Stanislav Bondarenko

Исполнитель одной из главных ролей в сериале Талисман любви на канале СТС в жизни оказался очень похожим на своего персонажа - беспечного и..
читать далее →

Станислав Дужников Stanislav Dugnikov

Учился в Мордовском училище культуры, затем - в Московском колледже современного искусства. Окончил театрально-художественное училище им. Б.В...
читать далее →

Станислав Никольский Stanislav Nikolsky

Я убедился, что профессиональный артист никогда не позволит себе быть звездой. Это вопрос этики и культуры. Безусловно, существуют актеры, которым..
читать далее →

Ваши комментарии

добавить комментарий