Известные люди

»

Юлия Нейман

В первой половине двадцатых прошлого века из Уфы в Москву приехала семнадцатилетняя барышня с тетрадкой стихов.

Москва ее поразила. Город ещё сохранял свой пожилой вид и умещался в границах исконных застав. Неширокая Тверская, мощеная торцом, и булыжная Красная Площадь, Кремлевский курган с его зубчатыми стенами и башнями, также красными, пестрые купола Василия Блаженного, анфилада бульваров и Садовое Кольцо, ещё обильно осененное листвой и украшенное цветниками, Сухарева башня и Шуховская радиовышка, Красные ворота и консерваторский фасад, арбатские переулки и обиталище Пашкова, глаза разбегались.

Но, как ни красочны и многообразны были первые впечатления, они не могли затмить в душе и сознании юной гостьи главное, что привело ее сюда. Как сама она следом вспоминала, ее желторотая муза необоримо влекла владелицу первой тетради к заветной усадьбе, нареченной Домом Герцена. Здесь на базе недавно закрывшегося Брюсовского института собирались вскрыть Высшие литературные курсы. Во всяком случае, аккурат в этом историческом особняке принимали от абитуриентов заявления и рукописи.

И девица устремилась со своей рукописью на Тверской бульвар, в начале которого высился опекушинский Пушкин.

Абитуриентке повезло трижды.

Во-первых, к ее стихотворным опытам отнеслись благожелательно, и она обнаружила родное имя Юлия Нейман в числе принятых.

Во-вторых, уникальным оказался преподавательский состав. Достаточно наречь эти фамилии, приподнято звучащие по этот день. Сергей Михайлович Бонди, Леонид Петрович Гроссман, Николай Калинникович Гудзий, Иван Никанорович Розанов, Иван Сергеевич Рукавишников, Сергей Иванович Соболевский, Густав Густавович Шпет.

И, в конце концов, третье везение сокурсники. Это были главным образом выходцы из интеллигентных семей, не сумевших поступить в другие учебные заведения из-за своих социальных корней. Лучшие из них обладали незаурядным интеллектом и явными литературными наклонностями.

Напомним немного имен, чтобы все стало ясно Арсений Тарковский, Мария Петровых, Даниил Андреев, Юрий Домбровский

А вот перечень предметов, подлежавших изучению: стиховедение, критика, древнерусская литература, поэты пушкинской поры, отечественная классика, западная литература, античность, эстетика, искусство перевода.

Каково!

Атмосфера на лекциях в ту пору, когда набирали силу рапповцы, когда царила вульгарная социология, была диковинно далека от всякой официальщины. Наставники преподносили свой предмет живо и увлекательно. Здесь допускались лирические отступления, исторические экскурсы, личные воспоминания, обращения к завораживающим текстам, почерпнутым у русских и мировых властителей дум, к перлам нестареющей античности.

Уникальная программа, неслыханная независимость изложения.

До поры, до времени разрешается было, вещая с кафедры, выказывать свои индивидуальные черты, вобравшие многое, личные пристрастия, раскованность высказываний, более того дерзкое чудачество.

В своей поздней поэме Дом друзей Юлия Нейман воссоздала ауру этих занятий и набросала штрихи к портретам преподавателей. Вот, к примеру, как изображен Иван Рукавишников:

Лицом и складом сущий Дон Кихот

(Провалы щек над узкой бородою)

Кто позабудет начальный Ваш приход,

Ваш черный плащ с массонскою звездою,

Напевный стих, настолько привлекавший нас,

Рассеянность, пугавшую не раз?

Впоследствии, в своих устных рассказах, Юлия добавляла ещё одну занятную частность. Рукавишников перед началом лекции воздевал кверху руки и возвышенно произносил строки из своего некогда знаменитого стихотворения:

Берегите поэтов!

Берегите поэтов!

И только позже этого приступал к темпераментному изложению теории стиха.

А вот иной набросок портрета:

Мстислав Цявловский Блещет седина

Над мощным лбом вместительно-просторным

Уж он-то знал, как велика цена

Трудам вседневным, поискам упорным!

Неутомимо, как каменотес,

В контент Пушкина врубался он И врос.

И если лекция была суха

Такое чудилось ему зачастую!

Смягчал он сухость влагою стиха

Иль шуткою

Курс перевода читал незаслуженно запамятованный Григорий Алексеевич Рачинский, перелагавший Гете и Мопассана, в прошлом председатель московского религиозно-философского общества. Ему шел восьмой десяток, тем не менее, он обладал отличной памятью и был великолепным рассказчиком.

Но послушаем Юлию:

Москвы писательский старожил,

Один из чудом уцелевших звеньев,

Он слышал Достоевского. Он был

При том, как Фета высмеял Тургенев:

Как фунт конфет, как снег вершин,

Растаял Фет и стал Шеншин.

В беседах с Юлией возникали примечательные уточнения. Рачинский внимал Федору Михайловичу, произносившему речь о Пушкине, вошедшую в историю русской словесности. С Тургеневым имел фортуна водить знакомство, когда был ещё зеленым юнцом. А с Владимиром Соловьевым встречался многократно, так как редактировал его собрание сочинений.

Рачинский мог запросто позвать на свой наука Андрея Белого, с которым давнехонько дружил. (Роман Серебряный голубь был написан Белым, когда он обитал на квартире Рачинского).

Однажды желанным гостем курсов оказался Юрий Николаевич Тынянов.

2. Начальная пора

Но вернемся к судьбе самой Юли Нейман. Удачный исток ее жизни в литературе выразился и в том, что ее друзьями тотчас же стали Арсений Тарковский и Мария Петровых. Эти трое одним духом нашли групповой язык, сошлись во взглядах. Их сближению способствовали юность, безраздельная преданность поэзии и ещё то, что произвольный из них оставался самим собой. Благодаря этому они дополняли приятель друга. А ещё их объединяли душевная совместимость и ощущение юмора, сопутствующее истинному таланту.

Арсению, уже тогда знавшему себе цену, девушки присвоили звание князя, ещё не догадываясь, что в дальнейшем возникнет версия, подобно как его род и вправду восходит к династии шахмалов, владевших в Дагестане княжеским имением Тарки. Версия так и не доказанная, но целиком приложимая к Арсюше, как его именовали приятельницы. А родом он был из Елисаветграда.

Маруся Петровых, в то время ещё не замкнутая, не отрешенная от житейской суеты, а, напротив, сильно общительная, отчаянная хохотушка, в поздние годы шутливо сетовала на то, что беспечно просмеяла студенческие годы, не получив всего, что могли бы ей вручить брюсовские курсы.

Полагаю, что она чересчур сурово судила себя и своих друзей. Творчество этой незабвенной троицы свидетельствует о том, что взяли они много. А юность есть юность.

Мне выпало контачить с Марией Сергеевной в ее уже немолодые годы. И, представьте себе, несмотря на тогдашнюю сдержанность и сложные обстоятельства жизни, я порой наблюдал вспышки ее веселья возникавшие нежданно. О, как она преображалась, когда за дружеским столом в ЦДЛ лихо актерствовал в роли тамады Павел Антокольский, когда произносил возвышенно-остроумные тосты кто-либо из армянских друзей. Правда, она сквозь немного минут могла погрустнеть и покинуть в себя. Но улыбчивые отголоски давнехонько ушедшей юности, хоть и нечасто, напоминали о давнем свойстве этой щедрой натуры.

Однако нам ещё до времени расставаться с дружными слушателями ВЛК, с их бедно-беспечным студенчеством. Продолжая расклад о тройственной приязни, добавлю, что Юлия Нейман, в узком кругу легко Юлька, была подстать двум своим однокурсникам. Жизнерадостная, открытая, одаренная, она во всем разом же пришлась им по нраву.

Тесное общение скрепляли юношеская смешливость, озорная ирония, а, главное, вирши. Этим они заслонялись от безрадостного быта. В существовавших порядках они разочаровались весьма до времени. Читая приятель другу новые строки, судили товарищ друга нелицеприятно. Комплименты исключались таков был уговор. Устраивали скудные, но веселые застолья, сочиняли забавные эпиграммы на своих наставников, не роняя при этом глубочайшего к ним уважения.

Студентам постоянно живется тяжко. А уж в те годы Дневные часы уходили на сидение в библиотеке, на поиски заработков, желательно литературных. О публикации своих лирических записей, и все-таки, не приходилось и предаваться мечтам.

Мария Петровых потом вспоминала:

Я не носила вирши по редакциям. Было без слов ясно, что они не в том ключе. Да и в голову не приходило моим друзьям печатать свои вирши. Важно было одно: писать.

А курсы продолжали делать. К исходу дня бытовые хлопоты уступали местоположение заветному часу, когда, как читаем все в той же поэме Дом друзей:

Улицы пока

Не по-вечернему пестры и гулки

Буфетчица раскладывает булки,

Ириски. Этой снедью ВЛК

В учебные питались вечера.

Звонок! Звонок! На лекцию пора.

3. Счастливая бездомность

Почему я так детально рассказываю об этой нелегкой, но все же сравнительно безоблачной поре, до обидного короткой? Для того, чтобы выделить, как грубо контрастируют ранние годы Юлии и ее однокашников со всей последующей жизнью.

Да, уже послышались первые звонки. Увы, не на лекцию, а как тревожное предупреждение о надвигающемся похолодании, о новом безжалостном витке судьбы.

Началось с того, что, хотя курсы в порядке преемственности именовали Брюсовскими, они краткосрочно пробыли в Доме Герцена. Их оттуда вскоре потеснили какие-то больше напористые литературные или окололитературные деятели, вернее дельцы. Такое потому что запросто бывает и в наши дни. Пришлось кочевать по школам, по клубам, менялись адреса. Но неизменным оставался порядок занятий и отборный состав слушателей.

Зато менялись времена. Курсы, рассчитанные на пятилетний срок обучения, на четвертом году как обухом по голове были закрыты.

Вероятно, до начальства дошли слухи о неслыханном свободомыслии, царившем в стане этих неунывающих кочевников.

Кончились лекции маститых учителей, смолкли голоса студентов, читавших свои ранние творения и рефераты на творческих семинарах, которые любопытная безделица! происходили по вторникам, как и в нынешнем Литинституте, традиционно расположенном все в том же Доме Герцена, на этот раз основательно.

Недоучившиеся слушатели ВЛК оказались наедине со своей новой участью. Кому-то посчастливилось экстерном окончить иной ВУЗ. Кто-то остался без диплома. Юрию Домбровскому и Даниилу Андрееву потом достались университеты ГУЛАГа.

Итак, удачное, казалось бы, начало ушло в небытие совместно с юностью. А штурмование творческой зрелости, приход заветного срока, когда самое время предстать перед читателем, все это совпало с резким ужесточением общественного и литературного климата.

Однако та внутренняя независимость, которую привили Юлии и ее друзьям наставники, и аура почивших курсов стали их душевным стержнем до конца дней.

4. Еще одна звонкогорлая

Лирика Нейман, как и вирши Арсения и Маруси, никак не вписывались в периодику тридцатых годов.

Между тем, возникла нешуточная опека о хлебе насущном.

В Гослитиздате, как не разрешено уместно сказать, иметь сведения отделом национальных литератур пришел Шенгели. Георгий Аркадьевич пригласил сотрудничать Тарковского, Петровых, Державина, Липкина, Штейнберга.

Оттуда все и пошло вспоминала попозже Мария Сергеевна.

Но у Юлии Нейман дальнейшее сложилось немного по иному. Сперва она выбрала переводам журналистику. Ей удалось сделаться внештатным сотрудником журналов Смена и Пионер.

Кстати, в ту пору мы с ней и подружились. Редакция Пионерской правды, где я работал, помещалась в том же здании, в соседнем подъезде.

Дружба эта сохранилась на долгие годы.

Это дает мне право в первый раз поделиться с читателями устными рассказами Юли, которые она доверительно поведала мне, нисколько не рассчитывая на обнародование.

Но в текущий момент их уместно припомнить, тем больше, что сама она об этом в своих немногих мемуарных публикациях умолчала.

Однажды в редакцию Пионера пожаловал Маршак. Подружки по редакции уговорили Юлю почитать мэтру свои вирши. Самуил Яковлевич с удовольствием согласился послушать. Внимал благожелательно. Высказался кратко:

Вот ещё одна звонкогорлая появилась!

Произнеся это, он задумался и не без лукавства изрек:

А отчего бы вам, голубушка, не вкусить строчить для детей? Вприятель получится.

В этом вопросе, как я понял, заново же из рассказа Юли, ей послышалось не только влечение Маршака завлечь ещё одного автора в свой излюбленный жанр, но и реалистическое суждение. Ведь вирши для дошкольников открывают особые возможности. Здесь конечно сочинять о природе, о зверюшках, о курьезных приключениях вымышленного персонажа. Уютная ниша.

Впрочем, Юля не была убеждена, что эта ее версия маршаковского совета совершенно верна. Но сама собой напрашивалась. Многие талантливые поэты избрали тот самый спасительный стезя.

В любом случае словечко звонкогорлая Юля с благодарностью запомнила. А сочинять для детей не смогла. Видимо, тот самый жанр был несвойствен ее дарованию.

Между тем, друзья Юли удачно постигли переводческое искусство. Причем порядок, моральный и профессиональный, в этом донорском, но благородном творчестве был таков, что и в этой сфере поэзии они оставались верными самим себе.

Известна мысль, когда-то в сердцах оброненная Тарковским:

Заткнули поэтам рты и радуются, что у нас возникла первоклассная переводческая учебное заведение!

Однако за ироническими высказываниями следовала полная самоотдача.

5. На судьбу я сетовать не вправе

Пример сокурсников оказал воздействие на их подружку. Не прерывая журналистскую работу, она стала пытаться свои силы в переводе. Эти начальные шаги, возникшие не по заказу, оказались удачными. Может быть и потому как, что совершались без всяких обязательств и понуждений. Первые переложения создавались для души и были посвящены любимому Рильке. Эти опыты оказались до такой степени удачными, что некоторые из них попозже были включены в сборники великого австрийца, ставшие доступными нашему читателю.

Мария Петровых, редактировавшая сборник Самуила Галкина, привлекла к участию в создании русского текста Юлию. Затем последовали переводы Яна Райниса.

Но служба эта все же была нерегулярной и не снабжала житейских потребностей.

Семен Липкин в кратком рукописном мемуаре* вспоминает:

Однажды Маруся Петровых рассказала мне о том, как нелегко живется Юлии Нейман. Она растит свою дочка, имея скудный заработок. Нельзя ли ей основательно поддержать в переводческом деле? Как и мы, Юлия пишет вирши в стол.

Мы условились, что Нейман познакомит меня со своим творчеством Встреча с ней и чтения состоялись. И меня поразила ее лирика, не только зрелостью, но и живописностью изображения, что вдалеке не всю дорогу совпадает. Открылся дар.

Я свёл Юлию с Давидом Кугультиновым. Так было положено начало ее активной переводческой деятельности, которая оказалась взаимно плодотворной.

А вот что рассказал мне покойный Яков Козловский, неизменный товарищ и переводчик Гамзатова.

Расул написал поэму Берегите матерей. Как неизменно, у него яркие образы перерастали в мудрое раздумье, трагические ноты смягчались истинным лиризмом и доброй иронией. Правда, композиция вещи показалась моему тезке немного рыхлой. Возможно, это было субъективное чувство. Главная сложность состояла, помнится, в другом: Козловский совместно с Симоновым переводил в это время исторический роман абхазца Баграта Шинкубы. И приниматься за работу над объемной поэмой не было возможности, оттого Яков посоветовал Расулу обратиться к Нейман.

Юлия, чисто по-женски оценила размах и остроту замысла, уловила стройность внутреннего сюжета и, активно сотрудничая с автором, создала отличный перевод. Поэма Гамзатова вызвала просторный читательский отклик, многократно переиздавалась и принадлежит к наивысшим достижениям Расула.

Так возникла многолетняя личная и взаимно плодотворная повторяю слова Липкина приятельство талантливой москвички с уроженцем аула Цада и лириком из Элисты, длившаяся долгие годы.

А время шло. Количество переведенных строк намного превысило объем оригинальных творений Нейман, которая продолжала чиркать в стол.

Правда, в разные годы с большими перерывами немного стихотворений увидели свет. В тридцатых в Красной нови. Перед самой войной в малоизвестном Московском альманахе. В 1957 году во втором выпуске Литературной Москвы. Год через в Октябре. В пору оттепели в Дне поэзии. Все сообща взятое не возбраняется сосчитать на пальцах.

Да и отдельные публикации приносили только горечь. Цензурная правка. Сокращения. Произвольный отбор не самых лучших стихотворений.

Второй выпуск Литератуной Москвы, как известно, подвергся жестокому разгрому. Это относилось не только к яшинским Рычагам и цветаевской подборке стихов, появившейся затем многолетнего перерыва. Не устраивало общее ориентация альманаха. Среди опальных публикаций оказалось и стихотворение Нейман 1941.

Сейчас, перечитывая его, я не нахожу в нем ничего, помимо высокой правды. Вспомним строки этой миниатюры:

Как штукатурка сыпались уловки

И в силу обнажившихся причин

В год затемнения и маскировки

Мы увидали ближних без личин.

И, отшвырнув сомнительные меры:

Анкеты, стажи, должности, лета,

Мы полной мерой храбрости и веры

Измерили, чем существование была чиста.

И это стихотворение, воспевшее ощущение гордого гражданства, впервой пережитое всерьез, пришлось не ко двору. Невероятно!

Впрочем, Юлии уже было не обвыкаться.

На судьбу я сетовать не вправе:

Мне она отпущена сполна.

Под густыми ветками бесславья

Самопостиженья спокойствие.

Типографские тугие знаки

Не теснили вас, мечты мои.

Со стихами не в законном браке

Жизнь я прожила, а по любви.

6. Неуступчивая муза

Возникло нелепое положение. Не печататься оскорбительно. Публиковаться более того, казалось бы, проходимые вирши грозят опалой. Лучше уж и действительно не нарушать бытие по любви, не изменяя себе.

Так желторотая муза двадцатых, созрев, стала неуступчивой.

Ну, привередница досталась мне в подруги!

Неправды привкус ей видишь ли не мил.

Солгу другим шарахнется в испуге,

Солгу себе и след ее простыл.

И тут в жизни произошло важное событие, заставившее Нейман запамятовать о всех неурядицах и передрягах.

Мария Петровых пригласила давнишнюю подругу повстречать Новый год у нее на Хорошевском шоссе. Это было, если не ошибаюсь, в темное время суток на 1958 год. Юля с радостью приняла приглашение, тем больше, что у Маруси в это время обитала Ахматова, кочевавшая по московским друзьям.

Анна Андреевна, наслышанная от Петровых о Нейман, тут же попросила новую знакомую прочесть вирши. Ее охота, конечно же, было исполнено.

Передаю дальнейшее со слов самой Юлии, рассказавшей мне об этой встрече, заново же с просьбой не отдавать эти подробности другим, что я добросовестно исполнял при ее жизни.

Выслушав прочитанное, Ахматова весело улыбнулась, облегченно вздохнула и произнесла:

Как неплохо! Как подобно тому как крепкой водки выпила.

Учувствовать такое от самой Ахматовой величайшее фортуна. Но это было ещё не все.

И при этом никаких двойственных ужимок, добавила Анна Андреевна, имея в виду тех сочинителей, которые стремятся и видимость порядочности соблюсти, и к окружающему приспособиться.

В конце новогоднего вечера Ахматова вручила Юле свою тоненькую книжку, первую вслед за тем ждановского разгрома и многолетнего вынужденного молчания. Я видел это изданьице, изувеченное цензурой. На титуле рукой автора было начертано:

Вот моя бедная урезанная москвичка на добрую память о нашем знакомстве.

В дальнейшем и другие свои сборники, увидевшие свет, Ахматова дарила новому другу, каким стала для нее потом первой же встречи Юлия Моисеевна.

Больше того, когда Нейман, в поздние свои годы, в конце концов, вступала в Союз Писателей, щедрую рекомендацию ей дала Анна Андреевна.

И ещё единственный устный расклад Юлии предаю гласности.

В единственный невеселый день, когда у Ахматовой случился инфаркт, когда затем реанимации больная оказалась в обычной палате, Юлия навестила больную. Анна Андреевна весьма обрадовалась ей.

В это время в палату вошел рыжеватый юноша. Он почтительно склонил голову перед Ахматовой и ее стареющий гостьей.

Знакомьтесь, сказала Анна Андреевна, Нейман Бродский.

О! воскликнула Юля, я непочатый край слышала о вас. Но стихов ваших без малого не знаю. Зато мне знакомы ваши прекрасные переводы из Элиота.

Юноша улыбнулся.

Аналогичный эпизод. Мне, к сожалению, также не пришлось впитывать текст ваши вирши, но переводы Рильке знаю. Истинная фортуна.

7. Горький рекорд

Между тем, как ни чудно, все же началась ломка жестко переводческих репутаций.

На свет из тени стали вылезать мастера, которые, в конце концов, обрели право на издание собственных книг. И, я убежден, что вопреки немыслимой задержке, эта лирика не только не опоздала, но пришлась ко времени.

Однако стоит окрестить даты, издательские и возрастные.

Арсению Тарковскому было 55 лет, когда вышла первая его книжка Перед снегом.

Семену Липкину исполнилось пятьдесят шесть, когда увидел свет его дебютный сборник Очевидец.

Марии Петровых было шестьдесят, когда стараниями армянских друзей, и в первую очередность Левона Мкртчяна, в Ереване была издана ее небольшая книга стихов и переводов Дальнее дерево.

Московская книжка Предназначение появилась уже посмертно.

А рекорд побила Нейман. Первой своей книги, очень урезанной, она дождалась, когда ей минуло шестьдесят семь.

На подаренном мне экземпляре было написано:

Милый Яша, наконец-то, могу вручить Вам какую-никакую, а все-таки свою книгу.

Какая-никакая на исходе шестого десятка. Горький рекорд!

К счастью, ей было даровано ещё два десятилетия жизни и творчества. Но, увы, и в тот самый отрезок времени по-прежнему навалом сил и времени отнимали переводы, на вирши не проживешь.

Юля перелагала главным образом Расула Гамзатова и Давида Кугультинова. Возраст никак не сказывался на этой работе. Возникали первоклассные переводы. При этом появлялись и свои лирические записи.

Вслед за Костром на снегу в Элисте вышел сборничек Нейман Мысли в пути, к сожалению, в московских магазинах так и не появившийся.

Несмотря на то, что общение Юлии Моисеевны с внешним миром ограничивалось летним пребыванием на балконе, заслоненном зеленью высоких деревьев, растущих впритык, от дневной жары и уличной загазованности, она оставалась жизнелюбивой и работоспособной. Одиночества не чувствовала близкие, конечно, заботились о ней, как могли. Давние друзья их уцелело кот наплакал но те, что ещё сохраняли подвижность, навещали ее. Ну и, конечно же, неизменно появлялись переводимые ею авторы.

Но и оставаясь одна, она не чувствовала пустоты человеку с богатым внутренним миром, да ещё занятому любимым делом, тосковать не приходится.

Скриплю да работаю, вот и заснуть вечным сном некогда это мудрое речение Пришвина могла с полным правом воспроизвести Нейман.

А время шло. И годы все же забирали близкое. Ослабела поступь. Скакало давление. Мучила бессонница. Зрение также подводило. Извечный трудоголик, Юлия стала быстрее уставать. Приходилось совершать передышку, откладывать недописанный лист, останавливать постукивание на пишущей машинке.

Но башка оставалась ясной и была полна замыслов. Нейман захватила новая служба. Совместно с Липкиным Юлия переводила новые главы народного эпоса Джанр, обнаруженные и записанные калмыцкими исследователями.

Не по заказу, а вновь же по велению сердца, она переозвучивала Рильке, улучшала прежние переложения его стихов. Написала воспоминания о Тарковском и Петровых. Собиралась надиктовать немного страниц об Ахматовой.

Так уж сложилось, что в связи с возможностями, открывшимися в нынешнее время, некоторые художники старшего поколения аккурат на склоне лет сумели сформировать значительные творения. Это ослепительно проявилось и в судьбе Юлии Нейман.

Хотя она и в прошлые времена высказывалась напрямую, но право публиковать написанное, а не беречь в рабочем ящике, стало дополнительным стимулом в работе. Пусть возникли другие трудности, порожденные уродствами книжного рынка, пренебрегающего стихами, независимо от их уровня. Все же ветер свободомыслия, в особенности ощутимый в первые постсоветские годы, пробуждал второе дыхание.

8. Причуды памяти

Судьбе было угодно, чтобы мы стали соседями. Наши писательские кооперативные дома в районе метро Аэропорт оказались без малого рядом.

Мы стали видеться с Юлией чаще. Помимо давних приятельских отношений, в этом появилась прямая необходимость: старая дама обитала одна. Семья дочери жила особняком. Я, будучи лет на восемь моложе, счел своим долгом навещать соседку, облегчать ее наличие, как уже сказано, ни капли не пассивное.

Ее приверженность работе радовала. Не чрезмерная увлеченность переводами, уже не по материальной нужде, как бывало раньше, а по пристрастию к этому искусству, грозила еще раз заслонить ее собственные строки.

А потому как она продолжала строчить вирши. И какие!

Между тем, приближалось вступление Юлии Моисеевны в девятый десяток. Возникла думка справить манускрипт третьей книги и сдать ее в издательство Советский писатель с тем, чтобы она увидела свет к восьмидесятилетию автора. В книгу должны были вступать лучшие из стихотворений, напечатанных в первых сборничках, лирика разных лет, нигде не публиковавшаяся, новые вирши и уже упоминавшаяся поэма Дом друзей. Получалось нечто как бы избранного.

Чтобы вручить представление об уровне и тональности книги приведу только два образца:

Мы стали взрослыми в недобрый час.

И в существование вошли не с лестницы народной:

Огнь очистительный уже погас

И головешки догорали чадно.

Пускали нам в глаза бумажный дым.

Мы слабо различали, что за ним,

Приняв без возражения заране

Ненужность своего существованья.

Измладу идея была нам внушена

(Мы согласились с ней по доброй воле),

Что, всем нам совместно взятым, грош стоимость,

Что все мы вкупе что-то как будто моли.

И мы, с ничтожеством своим смирясь,

Сильнейшим извиняли кровь и грязища.

Вспоминая неординарного наставника, Юлия предварила другую свою миниатюру рукавишниковским эпиграфом: Берегите поэтов!

Когда бы мир услышал тот совет

Глядишь, ни проволоки колючей,

Ни страхом смерти был бы он одет,

А шелестящей прелестью созвучий.

Пусть выцвела стихов его канва

Но толк их жив Мы забрасывать не вправе

Просительные, грозные слова,

Он заклинал людей, без малого гнусавя:

Берегите поэтов! Берегите поэтов!

Сборник Причуды памяти вышел в свет в 1988-м. На год позже юбилейной даты. Книга, ставшая заметным явлением поэтического сезона, была обойдена критиками. Впрочем, это, увы, давнехонько стало традицией для профессиональных оценщиков, отдающих дань либо сомнительной моде, либо изданиям, совсем случайным, почему-то обратившим на себя их поверхностное внимательность.

Зато близкое словечко сказали поэты. Откликнулись небольшими, но достойными рецензиями Семен Липкин, Тамара Жирмунская, Татьяна Бек. Кстати, приподнято оценила причуды памяти парижская газета Русская мысль.

Спасибо тем немногим, кто нашел для книги добрые слова. Нейман, не избалованная публичными похвалами, была искренно обрадована тем, что исходили они как раз от мастеров стиха.

А самовлюбленные зоилы, Бог с ними

Произошло главное томик, вобравший в себя лучшее из написанного Нейман (хоть и вдалеке не все), изданный пускай не массовым, но достойным тиражом нынче выглядящим респектабельно, получил, в конце концов, своего читателя. А то, что он заслуживал больше широкой огласки, сомнений не вызывает. Думаю, время, как завсегда, все рассудит.

А покуда повторим слова самой Нейман:

На судьбу я сетовать не вправе

9. Думаю спокойно: Я была!

Однажды я затеял с Юлией обстоятельный разговорчик о том, что пора завершать с переводами и раздумывать только о своем.

Она несладко вздохнула:

Если бы вы знали, как нелегко от этого отступиться. Ведь переводы половинка моей души. И, надеюсь, не худшая.

Ох, Яша, опять вздохнула она, я потому что сама знаю, что наступил цейтнот. Но получится ли? Как быть с внутренней необходимостью?

Через два дня Юлия как снег на голову спросила:

Не хотите ли послушать мои новые вирши? Есть и кое-что прежнее, не вошедшее в книжки.

Буду рад несказанно.

Она надела очки, достала из какой-то папки и разложила перед собой странички, заполненные пером и карандашом. Случалась и машинопись.

Протерла очки, вновь надела их и предупредила:

Только тут уж не до смеху.

Это читка я ни в жизнь не забуду. Стихотворения были одно к одному. Грустные и светлые, ироничные и мудрые:

Жалуясь ещё и негодуя,

Выгребая и садясь на мель,

Я уже по сторону другую

Больше, чем на полпути отсель.

Есть ещё привычной жизни клочья,

(Больше-то заботы и дела),

Но все чаще, просыпаясь ночью,

Думаю спокойно: Я была!

Следующее стихотворение называлось Переводчик поэту и было посвящено памяти Самуила Галкина. Этот проникновенный лирик, добрый и мужественный мужчина, оставался самим собой постоянно и куда ни кинь, его не сломили подвалы Лубянки и, чудом уцелев, он продолжал до последних часов своей жизни действовать, проявляя строжайшую взыскательность к собственным творениям и к тому, что создается другими.

Деликатность и профессиональная непреклонность чудесно уживались в нем.

С Галкиным Юлию ещё до войны познакомила Мария Петровых, стремясь вовлечь подругу в сферу незнакомого ей жанра. Совместная служба сдружила мастера и его переводчицу. Уроки, преподанные таким учителем, оказались бесценными. Взаимная приязнь с годами усилилась и уже не зависела от общих поисков близости подлинника и русского варианта.

Воспоминания обо всем этом прозвучали впечатляюще.

Вот Галкин, в целом одобрив перевод, ещё раз читает свои строки на родном языке, подчеркивая свойственную ему тональность, и с улыбкой высказывает просьбу:

Пусть будет стих едва-едва больше моим!..

И в мягкости своей неумолим.

Переводчица в отчаянье восклицает: Но это мой граница, мой потолок! Рекомендация поэта полушутлива, при всем при том непреложна:

А спокойный звук говорит еще раз,

Что потолок-то разрешено приподнять.

Это стихотворение Юля прочитала, конечно, не невзначай. В нем был запечатлен миг истины, когда преодолевается то, что казалось невозможным. Достаточно было воодушевляющей реплики автора:

Еще одно усилье. Приналягте-ка!

А ну!..

И, как гнилое сукнецо,

Мой потолок в клочки. И мне в физиономия

Ночь, звезды, снег А вкруг меня галактика.

Торжество переводческого свершения, дань искусству, ставшему дорогим и необоримым. Зримое словечко в близкое оправдание.

А оттого что Галкин и сам был блистательным переводчиком, сказал я, вы Михоэлса в роли короля Лира видели?

Конечно!

Так вот, эту шекспировскую трагедию для ГОСЕТа перевел на идиш Самуил Галкин. И затоки говорят, что на высочайшем уровне. Но, простите меня с целью Бога, я прервал ваше читка. Продолжайте. Я весь внимательность.

И в реакция были произнесены вирши о бессонном соседе-живописце, тот, что не признает компромиссов. Вот он в полночную пору, заблаговременно обреченный,

Прямой, как свечка, Алигьери

Идет коммунальным двором.

Брандмауэры и ограды,

Как дым, расплелись, трепеща,

Багряные молнии ада

Клубятся на складках плаща.

По терниям нашего мира

Идет он, всевидящ и прям.

Но смутная тень конвоира

Плетется за ним по пятам.

Многое ещё было читано. Прозвучали строки о Марии Стюарт и своей родословной, о давнишней любви и об очищающих душу евангельских притчах. Все, казалось бы, о разном. И все об одном о наших днях, о личной участи, об ушедших друзьях, о житейской прозе, неотделимой от взлетов поэзии.

Поразило меня четверостишие Эпитафия поколению. Не только своей исчерпывающей краткостью, но и тем, что скорбная дума как снег на голову подкреплялась искусной словесной аранжировкой:

Не шибко нас нежили.

Жили, служили,

Но больше не жили,

Несли жили.

Я поднялся и совсем заявил:

Надо готовить четвертую книгу.

Юлия улыбнулась.

У Мандельштама была Четвертая проза. Может быть, наречь сборник Четвертая поэзия? и торопливо добавила. Шучу, конечно.

Мы условились увидаться посредством немного дней, когда Юлия сама первоначально разберется в накопившемся, как она сказала, хаосе.

А в то время как я взял у нее лучшее из услышанного, чтобы перепечатать вирши начисто и сдать подборку в альманах Апрель. Я уже заблаговременно договорился с редакцией, что вирши появятся в ближайшем выпуске.

Через неделю раздался звонок Юлии Моисеевны. Слабым голосом она сообщила:

Кроме той папки, которую вы видели, набралась ещё порядочная горка виршей. Но у меня нет никаких сил, чтобы привести все найденное в предварительный строй. Мне что-то нынче не по себе. Это пройдет, со мной зачастую такое случается. Потерпим ещё денек-другой.

Но улучшение не произошло. Наоборот, нагрянула скорбь, преследующая пожилых женщин. Закружилась башка, падение, перелом шейки бедра, а попутно криз и сердечные перебои.

Об операции в таком возрасте и при общем самочувствии нечего было и считать. Больница также исключалась. Непрестанный домашний уход и болеутоляющие снадобья, перестраховочные, но неперспективные препараты вот и все, что могли предложить врачи разных специальностей, побывавшие у постели страдалицы. Все складывалось наихудшим образом изнурительное приближение конца.

10. Улица Юлии Нейман

В Москву с тетрадкой первых стихов она примчалась в расцвете семнадцатилетнего девичества. Завершила злободневный стезя, когда ей минуло восемьдесят семь.

В день первой годовщины со дня ухода Юлии мне выпала честь известия конец дня, посвященный ее памяти.

Мкумачовый зал ЦДЛ был полон. Взволнованно выступали Тамара Жирмунская и Владимир Глоцер. Елена Николаевская и Алла Шарапова. Нашлись желающие проговорить близкое словечко и посреди собравшихся.

Семен Липкин не смог наличествовать, но родное выступление он продиктовал по телефону. Текст, перепечатанный на машинке, мне вручили по ходу вечера. Несколько строк из него я уже привел в начале этих страниц, к этому посланию мы ещё вернемся.

Вечер прямо удался. Перед нами прошли семь десятилетий служения поэзии. Служения беззаветного и без малого бескорыстного, не принесшего ни громкой известности, ни ощутимого достатка.

И все же эти неимоверно трудные десятилетия Юля провела достойно, ни разу не изменив совести, в счастливом согласии со своей строгой музой.

Бесконечно добрая, она в то же время была непримирима к фальши и приспособленчеству. Она сама сказала об этом без обиняков:

Кто отойдет в могилу, кто к другим,

Кого отринешь ты сама сурово.

Под старость понимаешь с полуслова,

Мир предстает контрастным и нагим.

Последняя строчка этого четверостишия стала заглавием немалый подборки ее стихов, которая и поистине без промедления появилась в альманахе Апрель. Этой публикации Юлия Моисеевна, увы, не дождалась. Но первую верстку я успел ей представить. А свет эти вирши увидели с грустным дополнением их предваряло спешно написанное мною некрологическое вступительное словечко.

Составление четвертой книги так и не состоялось. Найти спонсора, уговорить книжных дельцов я не смог. То ли иссякла моя прежняя энергия, возраст! то ли прагматические сердца совершенно зачерствели.

Видимо, дальнейшие издания Нейман наша общая опека.

Послание Липкина я приберег к завершению вечера. Перед своими заключительными фразами прочитал его всецело. Высказывание нашего старейшины прозвучало здорово и ослепительно. Оказались в нем и строки, без малого сенсационные:

Давид Кугультинов позвонил мне и сообщил, что одна из улиц в столице Калмыкии Элисте названа именем Юлии Нейман. Согласимся, что не нередко встречаешь такую народную признательность своему переводчику.

Так же читайте биографии известных людей:

Юлия Борисова Julia Borisova

Юлия Борисова - советская и российская актриса театра и кино. Народная артистка СССР. Родилась 17 марта 1925 года.Среди актерских работ Юлии..
читать далее →

Юлия Высоцкая Julia Vysotskaya

Юлия Высоцкая - российская актриса театра и кино, телеведущая. Родилась 16 августа 1973 года.В качестве актрисы кино Юлия Высоцкая известна по ролям..
читать далее →

Юлия Маврина Julia Mavrina

Юлия Маврина - российская актриса театра и кино, известная по ролям в таких фильмах как Золушка 2003 год и Дочка 2008 год. Юлия Маврина родилась 10..
читать далее →

Юлия Пожидаева Julia Pojidaeva

Юлия Пожидаева - 21 год, выпускница Щукинского театрального училища. Роль Алены в сериале "Ундина" на канале "РТР" стала первой большой работой юной..
читать далее →

Ваши комментарии

добавить комментарий