Известные люди

»

Юлия Пореш

Мои родители жили в деревне Янкино Краснохолмского района Тверской губернии. Их родители (мои дедушки и бабушки) занимались сельским хозяйством: имели землю, скот. Но они ни при каких обстоятельствах не были крепостными крестьянами. Дело в том, что строй деревень, группировавшихся кругом города Красный бугор, имели статус слободы. Помимо сельского хозяйства в этих деревнях занимались ремёслами: кто сапоги тачал, кто бочки делал, кто сани мастерил и т. д. О семейной истории, к сожалению, я не могу поведать полно. У моего поколения нередко было так, что родители и деды не особенно распространялись о таком. Видимо, были у нас какие-то зажиточные предки, о которых припоминать не следовало, тогда оттого что это каралось. А в настоящее время ничего не узнаешь, уже и деревни нет: перепахана в поле.

Однако расскажу о своих родителях. Мать моя Павла Ивановна Кириллова (такая фамилия была у неё до свадьбы) жила в многодетной семье, помимо неё было ещё четверо детей: две сестры и два брата. Но достаток, мне думается, в доме определённый присутствовал. Отец моей мамы работал в городе, в городском управлении. Кем не знаю, об этом, видимо, сообщать было запрещено.

Из всех детей моя маменька единственная получила образование: окончила гимназию, и работала учительницей в деревенской школе. Я не знаю, зачем родители выбрали как раз её, она не была ни самой старшей, ни самой младшей. Тем не менее, её братья и сёстры окончили только по два класса. И без малого все после этого разъехались. Братья подались в города. А из сестёр одна уехала из деревни в Вышний Волочок вкалывать нянькой, опосля вышла замуж за крестьянина и осталась там. Другая сестра осталась в нашей деревне и жила там до самой смерти, она ещё за крестьянина вышла, и в городок её не тянуло.

У отца моего Владимира Алексеевича Магунова также была крепкая семейство. Хотя его папа шибко раньше времени овдовел и остался единственный с четырьмя детьми, старшему из которых тогда было девять лет, а младшему полтора года, но он их растил, ему сестра помогала, а жениться во второй раз он не стал. И получилось так, что сквозь некоторое время остался с ним только меньший наследник, то есть мой папа. А дочь, которая была немного моложе моего отца, умерла в восемнадцать лет, обычный сынуля умер в двадцать шесть, старшой наследник перебрался в Нижний Новгород в помощники к кому-то из родственников.

Надо вымолвить, что мой папа был шибко активным человеком. Крестьянский работа его не прельщал, и в двенадцать лет он убежал в Питер. Что дедушка мог с ним сделать? Отец мне маленькой рассказывал, что он, когда убегал в городок, торговал там газетами и папиросами поштучно. Мальчишки тогда так нередко делали: купят пачку и ждут, когда рабочие будут мимо проходить, чтобы отдать им по копейке за папироску. Однако наступали в петербургской жизни отца и такие периоды, когда становилось окончательно нечего есть, тогда он на некоторое время возвращался в деревню.

И вот, в одно из таких возвращений увидел он мою мама, и у них возникло взаимное ощущение. Но семьи с обеих сторон были супротив их брака. Мамины родители ей так и сказали: Мы учили тебя не для того, чтобы ты занималась в деревне хозяйством. А дедуля мой Магунов, напротив, отцу сказал: Для чего нам такая учёная? Разве она сможет хозяйство новости?!

Несмотря на всё это, мои родители поженились. И матери в действительности некоторое время пришлось позаниматься хозяйством, затем в 1923-м году у неё родилась дочка, которая при всем при том умерла посредством месяц. А 9 июля 1925-го года родилась я. Отец года сквозь полтора решил отбыть в Питер. А на глаз сквозь год он забрал туда и нас с мамой. Поскольку мне самой было тогда только три года, то мои собственные воспоминания о детстве по сути начинаются аккурат в Питере.

В городе тогда (в конце 20-х начале 30-х годов) существовать было тяжело: безработица, тысячные очереди у биржи труда и карточная организация. Но более того чтобы взять по карточке что-нибудь, приходилось отстаивать громадные очереди.

Мать по специальности учителя работу не нашла. Её двоюродный брат работал в милиции, и он устроил её туда милиционером-регулировщиком уличного движения. Я славно помню, как она стояла с чёрно-белой палочкой на перекрёстке примерно Михайловского замка и Летнего сада. Мне маленькой любопытно было носиться обозревать, как это у неё получается. Потом мать устроилась бухгалтером в управление шоссейных дорог НКВД, где и проработала всю существование.

А вот папа у меня был достаточно большим начальником для тех времён. Он работал в тресте столовых одного из рабочих районов Ленинграда, а затем более того стал там управляющим. Добиться всего этого ему помогло, конечно, то, что, как я уже говорила, человеком он был активным, да ещё в партию большевиков вступил. Погубило отца только пристрастие к спиртному. В 1936-м году его за это занятие более того исключили из партии. Однако 1937-й год он удачно пережил. Отец, видимо, понимал, что готовится в стране, и потому, как только оказался исключённым из партии, тут же уехал в мелкий городок Чагода под Ленинградом и там переждал репрессии.

Впрочем, маменька моя к тому времени уже разошлась с отцом (ещё в 1935-м году). И, скажу открыто, всё ребячество и до окончания семи классов, нам с матерью жилось хоть и небогато, но крайне славно.

Мой Ленинград до блокады был несложно удивительным городом. Мы с мамой жили в чудесном районе. Соляной переулок, где стоял свойский обитель, шёл также Фонтанке, как раз напротив Летнего дворца Петра Первого в Летнем саду. Из окна дома я могла лицезреть, как по Фонтанке неторопливо плыли баржи, а уже позднее пароходы. Соляной переулок пересекала Рыночная улочка. Видимо, в своё время там как раз и был рынок. А в нашем Соляном переулке дома были построены ещё при Петре Первом. Во всяком случае, на наших домах позволительно было рассмотреть чугунные таблички овальной формы, где стояла дата: какой-то из двадцатых годов восемнадцатого века. Здания были трёхэтажными, и квартир в них размещалось мало. В нашем доме, если мне не изменяет память, их было всего двадцать.

Откуда пошло наименование переулка, мне тяжко изречь. Слышала, что при Петре Первом в град на баржах доставляли соль, которую тут и выгружали. Помимо Летнего дворца, рядом с Соляным переулком было навалом красивых зданий. Например, шикарный обиталище какого-то купца, где позже сделали прикладное Мухинское училище. В конце переулка стояла Пантелеймоновская церковь, построенная в честь победы Петра Первого при Гангуте и Гренгамме. На одном из фасадов церкви были на огромных мраморных досках перечислены все полки, которые привнесли вклад в ту победу. Рядом с церковью, с прочий стороны, находилось сооружение какого-то научно-исследовательского института громадный трёхэтажный обиталище со стеклянным куполом. К слову, как раз там вслед за тем был сделан музей обороны Ленинграда, и как раз под стеклянным куполом висел самолёт. Управлявший им лётчик погиб, но самым первым за войну сшиб самолёт врага, подлетавший к Ленинграду. Позднее музей, видимо, в связи с ленинградским делом, закрыли. Потом, через навалом лет, вернули, но в соседнее сооружение. И мне там не нравится: огромная комнатка, экспонатов навалом, но атмосферы не чувствуется.

В довоенном детстве мне было добро. Машин тогда было немного, в свой район от силы одна в день заезжала, и потому нам детям было такое раздолье. Мы играли в лапту, в казаки-разбойники, в двенадцать палочек. Ох, а когда начинались белые ночи, тут уж родители нетрудно не могли загнать нас домой! Тем больше что кругом нашего места для игр на практике не было домов, а в единственном здании, которое возвышалось напротив, окна находились по современным меркам на уровне второго этажа, так что мы не боялись попасть мячом в стеклышко.

А ещё на нашей улице сохранились тротуары, заложенные практически при строительстве Санкт-Петербурга. Это были гладкие квадратные каменные плиты (приблизительно 40 на 40 сантиметров), ни на одной из них не было ни осколочка, с ними более того в блокаду ничего не сделалось. Только в эти дни их все зачем-то залили асфальтом. А тогда мы могли прыгать, и нам не нужно было более того изображать квадраты на таком тротуаре.

Школа моя также находилась поблизости, на Фонтанке. Из окон школы был виден Михайловский замок. Поступить в школу в тот отрезок времени было сложно. Рядом с моим домом располагалось сооружение бывшей мужеский гимназии, таковый прекрасный четырёхэтажный обиталище. В нём шикарная ситуация была: дубовые парты, паркетные полы, широкие коридоры, большие окна. В этом здании сделали первую образцовую школу. И вот, 1 сентября 1933-го года подошёл мой возраст, и я пришла в эту школу, как и все дети из нашего района. Мы должны были представить свои умения сочинять, впитывать текст и повествовать. И уже в зависимости от наших умений решали, кого забирать в эту школу, кого не хватать.

Меня взяли, но получилось так, что учащихся всё-таки набрали больше, чем было нужно. И, чтобы как-то разгрузить школу, открыли начальную школу напротив Михайловского замка. Здание не было нарочно приспособленным для обучения, раньше в нём располагалось какое-то учреждение, потому нас там училось всего три параллели. Единственное, там был огромный пригожий зал с куполом, где мы занимались физкультурой. А остальные кабинеты оказались куда хуже. В этой школе мы должны были обучаться с первого по четвёртый классы, при всем при том позже из неё сделали семилетку, и так я в ней и доучивалась.

Наши учителя были людьми крайне разными. Одни преподавали ещё в дореволюционных гимназиях, другие молодые, только окончившие пединститут. Скажем, германский язык у нас преподавала немка Юлия Карловна. Она была интеллигентным человеком, хорошим педагогом, при всем при том нам германский обучать не хотелось, и дисциплина в классе на её уроках была вдали не идеальной. Тогда потому как как раз шла антинемецкая агитационная деятельность. Юлии Карловне оставалось только бессильно разводить руками и убеждать нас не шуметь: Комрады! Комрады!

Русский язык и литературу у нас вела Мария Дмитриевна, свой классный глава. Она сама ещё в царской гимназии училась. И, по-видимому, оттого у нас было каждую неделю по два урока внеклассного чтения. Скажем, в классе мы проходим пушкинского Евгения Онегина, а на внеклассное читка остаются Повести Белкина и ещё какие-нибудь произведения.

Наш географ Григорий Григорьевич немало путешествовал и географию знал так, как немного кому дано. Его уроки были интересными и содержательными. Но нам обучаться не хотелось. Хотелось подчас, в особенности весной, прогуливаться в кино. И более того вместо уроков.

В 1939-м году в кинотеатре Рот Фронт шёл кино Истребители. Там Марк Бернес так изумительно играл, что кино до сих пор показывают. И вот, мы решили всем классом сходить на утренний сеанс. Но безнаказанно ничего, видимо, не бывает. Накануне маменька, с большим трудом накопив необходимую сумму денег, купила мне демисезонное пальтецо, которым я шибко гордилась. Я так увлеклась фильмом, что не почувствовала, как у моего замечательного пальтецо вырезали бритвой без малого всю спину. В голове было только одно: Что я скажу маме? от страха я едва-едва не потеряла разум.

Правда, прогуливали мы не нередко. Мы и вслед за тем занятий заурядно всё успевали. Тот же Летний садик потому как был окончательно неподалёку. Сейчас туда платный доступ, а тогда всё было вольно. И для детей там ещё сознательно заливали льдом горки. Кроме того, в саду был прокат лыж по десять копеек в час и прокат финских саней за ту же цену. Но если на лыжах вдвоём не покатаешься, то на санях потому что единственный едет, прочий везёт, вслед за тем напротив. Так мы скидывались по пять копеек и хватали сани на двоих.

Михайловский садик кроме того располагался поблизости. А это же как бы двор Русского музея, но тогда он не был ухоженным, в различие от Летнего сада с его газонами. В Михайловском саду разрешено было гоняться по траве и игрывать, во что личность пожелает. Теперь добавьте ещё Марсово поле оно ибо также вблизи. В общем, простора для гулянья у нас было не то, что в каких-то дворах.

Когда гуляли, то, конечно, покупали и сладости. На улицах стояли продавцы с лотками. У них копейку стоила сосулька в блеклой обёртке, были и леденцы на палочке, а вот мороженое стоило дорого для нас детей целых пятнадцать копеек! Но мы временами всё одинаково покупали. Там была такая вафелька кругленькая, позже мороженое, следом вторая вафелька. И на вафельках были имена написаны. Для нас это было самым интересным какое имя попадётся.

Где мы хватали монеты на развлечения и сладости? Мать давала мне любой день по десять копеек на завтрак. Я без малого ни в жизнь не завтракала, а тратила эти десять копеек на кино, на сладкое, или на лыжи и санки. Бывало, мамаша спрашивает: Ну, что ты в эти дни кушала? а мне с честным видом ответствовать приходится, мол, съела тарелочку винегретику. Иногда я ещё ей говорила: Мам, всем дают капиталы на финские сани, дай и мне. Она давала, конечно. Время от времени я верно так же просила у неё финансы на кино.

В нашем районе как раз был ребяческий кинотеатр Рот Фронт, тот, что я уже упоминала. И там мы не только фильмы смотрели, но могли ещё и вживую с актёрами пообщаться. Тогда ибо как было. Мы ни при каких обстоятельствах не приходили в притык к сеансу. Если опаздывали, то непременно ждали следующего. Дело в том, что перед сеансом для детей завсегда устраивали небольшие концерты, а там игры, соревнования с подарками для победителей, гости всякие интересные. Я помню, когда кино Джульбарс показывали, так в кинозал привели ту самую собаку, которая в нём снималась. И при этом ребяческий квиток стоил всего десять копеек. Сеансы для нас шли до четырёх вечера, а затем уж взрослые начинались. Плохо было только то, что всякий кино показывали подолгу, раньше чем новоиспеченный завозить, подчас более того по месяцу и больше. Помню, Дети капитана Гранта я смотрела раз пятнадцать. Мне тот самый кино нравился шибко, там и песня замечательная, и Черкасов так обаятельно играет.

Став старше, я ещё больше, чем в кино, полюбила бродить в театр. У матери не было возможности, и я ходила одна. Покупала на галёрку квиток за целковый пятьдесят и смотрела все спектакли Александринки. Причём с галёрки я за первое действо успевала высмотреть ещё, нет ли свободного места в портере, и спешила туда. Иногда, истина, билетёрши попадались вредные и не пускали, требуя, чтобы я показала квиток. Но это было не главным. Артистов тех лет я помню до сих пор: это всё тот же Черкасов, Николай Симонов лучше него Петра Первого никто не сыграл, Меркурьев, Борисов, Корчагина-Александровская, Мичурина-Самойлова, Горин-Горяинов, Юрьев. Мне кажется, они играли так, как в текущее время уже не умеют: затем спектакля ты весь закат дня был под впечатлением.

Больше всего я любила пьесы Островского в них были такие характеры, таковый сюжет А какие тогда декорации были! Как положено, разные под все пять действий. Причём и мебель, и всё прочее на сцене было настоящее. После каждого действия сообразно был перерывчик, и спектакль длился до полуночи, а то и до часа ночи.

Домой я возвращалась одна: Александринка оттого что рядом с Фонтанкой, так что ужасно не было. Но как-то раз был происшествие, когда за мною кто-то шёл. Я пулей влетела к себе на третий этаж, начала грохотать, стучать в ворота. Мужчина, шедший за мной, выругался внизу и ушёл. Моей любви к театру это отнюдь не убавило.

Ещё я посмотрела все оперы и балеты Мкрасного оперного театра. Та же Мариинка была от меня далековата, туда надобно было ещё на трамвае ехать, а Мкумачовый оперный потому как рядом с Русским музеем, то есть в одной остановке от моего дома. Поэтому я туда нередко ходила.

Кроме того, до войны обычным делом было, чтобы ребят от школ направляли дежурить в раздевалках и присматривать за порядком в детских театрах. А у нас же как раз поблизости, в семи минутах ходьбы от моего дома, находился ТЮЗ (после этого войны это сооружение отдали Театральному институту в качестве сцены, а ТЮЗ построили в другом месте). И я не помню, каким образом мне это удалось, но попала я туда дежурить сообща с одним мальчиком из нашей школы. И вот, мы там следили за тем, чтобы дети не шалили. ТЮЗом в то время стоял во главе Брянцев, он сидел на всех генеральных репетициях. И нас также приглашали на генеральные репетиции. Мы знакомились с актёрами и более того участвовали в обсуждении. Конечно, это сильно нам нравилось. Да и спектакли там были интересные: Приключения Тома Сойера, Детство маршала (про Будённого) и многие другие. Мальчишек-сорвиголова всю дорогу играла Охотина. Хорошая была артистка, больше всех мне запомнилась. Может, потому что что мы сами были такими, как её персонажи. Мать говорила, что мы больше хулиганистые, чем её поколение. А мы были детьми, и проблемы взрослых до нас ещё не доходили: и что хлеба нет, и что родители получают чуть-чуть. (У нас в классе более-менее богатыми были только двое ребят. Как я в настоящий момент понимаю, в нашу школу аккурат и определили тех, кто победнее). Но самое главное, что нам было радостно. А бед и забот мы следом и во взрослой жизни успели хлебнуть.

В школьную пору всё было проще. Помню, мы ещё в четвёртом классе сдавали экзамены: российский письменный, российский устный, арифметика, история. А потом них, когда всё уже было сдано, мы бросали в Фонтанку все ставшие сейчас уже ненужными прошлогодние дневники и тетради. Но так тогда делали многие дети, если у них рядом со школой протекала реченька.

В довоенном Ленинграде было шибко немало интересного, чем могли занять своё свободное время школьники. Я ходила в детскую спортивную школу и участвовала в соревнованиях по всем школьным видам спорта. У меня более того есть фотографии с первенства Дзержинского района Ленинграда по лёгкой атлетике, там я в своей возрастной группе заняла первое местоположение. Кроме того, мы играли в волейбол, соревновались на лыжах. Но больше всего я любила гимнастику, и бережно храню фотографию с моего выступления на первенстве Куйбышевского и Дзержинского районов. Наверное, если бы не махаловка, я могла бы добиться в спорте чего-то серьёзного

Когда в 1934-м году ввели комплекс БГТО (Будь готов к труду и обороне!), то мы все должны были участвовать в сдаче этих нормативов. Сдача эта в то время осуществлялась в процессе соревнований. Точно так же сдавали нормативы всех остальных комплексов: ГСО (Готов к санитарной обороне), ГПВО (Готов к противовоздушной обороне) и Ворошиловский стрелок. В школе только у меня и ещё у одного парня были зачёты по всем четырём нормативам.

В каких секциях я только не занималась! Когда чемпион советского союза по плаванью Алёхина открыла детскую группу, я разом записалась туда. Тогда плаванье было стилями брасс, кроль, на спине и на боку (где-то в 60-х бок исключили из спортивного плаванья). Так аккурат на боку у меня получалось славно. Кроме плаванья, я ещё на фехтование ходила, и более того в первенстве Ленинграда участвовала.

Но, не поверите, мне было самое малое одного только спорта. Я ещё ходила в Дом литературного воспитания детей. Понимаете, я почему-то решила, что могу фантазировать вирши. Походила туда месяца три, затем дали всем поручение черкануть сказку или стихотворение. Я пыталась сочинять, но поняла, что поэта из меня не выйдет.

Потом открыли дворец пионеров в Аничкином дворце, и там было возле сотни разных кружков. Я пошла туда заниматься балетом. Преподавателем там была Дудинская, знаменитая ленинградская актриса, которая в ту пору выступала вкупе с Улановой. Балетом я прозанималась полгода, но и тут я убедилась, что у меня нет данных для балета.

А что вы стали действовать, окончив школу-семилетку?

После седьмого класса меня перевели в десятилетку. На Площади Искусств неподалёку от Мкумачового оперного и памятника Пушкину как раз новая учебное заведение была отстроена. Но шёл 1940-й год, и в октябре как черт из табакерки ввели плату за обучение. Я оказалась в том же положении, что и большинство моих одноклассников, мать мне сказала: Дальше я тебя обучать не могу. Кончив десять классов, куда ты пойдёшь? А обучать тебя в институте у меня денег нет.

Решила я перебегать в техникум. В техникумах как раз открыли добавочный приём для тех, кто уходил из восьмого класса. Вместе с подружками я пошла в индустриальный техникум, он был неподалёку от кинотеатра Аврора на Невском. Нас принимали без экзаменов. Но я до сих пор не могу разобраться, отчего пошла туда. Я потому что окончательно не разбиралась в математике, а там это было основным предметом. Уже на первом курсе начался сопромат, алгебра, геометрия, тригонометрия, стереометрия, химия, причём достаточно серьёзная. Однако до сессии со всем этим разрешено было смириться. Да и сессию сдала бы я как-нибудь, но в декабре пришли к нам агитаторы из авиационного техникума. Он тогда за заводом Электросила одиноко стоял на пустыре (по тогдашним меркам вдалеке на практике за городом). Раньше там в пятиэтажке располагался автодорожный техникум, но из него почему-то сделали авиационный, и они в декабре начали набирать к себе людей из таких техникумов, как свой индустриальный. А меня с подружкой влекло к авиации, другое занятие, что между лётчиками и обслуживающим персоналом, на тот, что бы мы выучились в этом техникуме, всё-таки большая отличалка. Тем не менее, мы туда перешли. И следом этого я до места учёбы добиралась уже не пятнадцать минут пешочком, как раньше, а час ехала на трамвае и затем на Электросиле пересаживалась на так называемый подкидыш, тот, что шёл только три остановки. Так я доезжала до своего техникума.

Учиться мне стало ещё тяжелее. Я пошла на отделение монтаж моторов, а там были уже не только химия и математические дисциплины, но и черчение. Я чертежи делала ночи напролёт. Надо было в первую очередь начертить карандашом, затем всё обвести тушью. Тушь часто растекалась, и приходилось перечерчивать заново. Мало того, там ещё и высшая алгебра была. Её вёл преподаватель с фамилией Бубенок. Свручить ему было о-го-го, как сложно.

Каким было для вас начало войны?

Так получилось, что как раз 22 июня я сдавала окончательный экзамен за первостепеннный вектор движения. И это как раз была алгебра. В девять утра я вошла в аудиторию и сидела там, дожидаясь покуда мой больше разбирающийся в этой дисциплине однокурсник решит свою задачу и поможет мне. Он мне подсказал, и я смогла сдать Бубенку на тройку. И вот, выхожу из аудитории в начале первого. А пацаны (их у нас в группе было больше двадцати, а девочек всего пять) говорят: Война началась. Мы все в военкомат пойдём, а экзамены сдавать не будем.

На следующий день нас собрали на комсомольское собрание в актовом зале. Руководство техникума объявило нам, что все мы едем на возведение оборонительных сооружений. На подготовку к отъезду дали пять дней. Куда поедем и что будем работать, мы не знали. Предполагалось, что вернёмся посредством две недели. Мать собрала мне на дорогу рюкзачок, и я с лёгким сердцем отправилась в техникум.

Когда мы все собрались, нас посадили на полуторки, довезли до Варшавского вокзала, и там посадили на поезд. Ехали мы развесёло и беззаботно со смехом и песнями. В пути поели все свои продукты, так как скверно представляли, что нас ждет.

Дорога заняла рядом пяти часов, и только по прибытии мы узнали, что местоположение назначения град Кингисепп (бывший Ямбург), тот, что в 140 километрах от Ленинграда. Нас выгрузили и повели в деревню обосновываться. Деревня эта находилась километрах в четырёх от города. Жителей там уже без малого не осталось, но нас было сильно как собак нерезаных, и размещаться пришлось не только по домам, но и по баням и сараям.

Растянулись мы вдоль реки Луга на немного километров. Я попала в группу, которая должна была рыть противотанковый ров вдоль реки. Работали весь световой день. С полмесяца было смирно, помимо того, что нам перестали подвозить еду, и пришлось радеть об этом самим. Затем стали являться немецкие самолеты. Сначала они только летали над нами на бреющем полете, позже начали сбрасывать листовки. Я помню более того единственный из вариантов текста:

Ленинградские матрёшки,

Пропадёте от бомбёжки!

Чечевицу доедите,

Сами городок отдадите!

В одну из ночей, где-то в начале августа, нас подняли по тревоге, велели скоро собраться и покидать в сторону Ленинграда. Нам сообщили, что нас окружают, железная путь отрезана и ближайшая станция, где мы можем присесть на поезд, Котлы, до которой возле семидесяти километров.

И вот, мы отправились всей толпой. Была белая темное время суток, а мы самое малое понимали, что такое махаловка, и вследствие этого вышли на шоссе, да и шли прямо по нему, голодные, оборванные. Еды у нас уже не было совершенно, мы давнехонько перерыли все хозяйские участки. (Хозяев в деревне, как мы уже знали, не осталось, оттого что это были преимущественно финны. И власти переселили их, боясь, что они перейдут на сторону немцев.) Мы, изнурённые, безразличные, прошли километров пять-шесть, и как снег на голову наткнулись на шоссе на трупы. У них были оторваны руки, ноги, все тела изуродованы. Это как раз перед нами немцы разбомбила колонну парней и девушек, которые также шли в Ленинград. Конечно, ужасные были ощущения. Мы тут же ушли в чаща и стали продвигаться под прикрытием листвы.

На станцию мы пришли ночью. Эшелонов было немало, но все они были до предела забиты людьми. Люди висели на всех выступах вагонов, куда было вероятно определить ногу и зацепиться за что-нибудь рукой. Многие сидели на крышах. В таких условиях мы и ехали большую количество ночи.

Тем удивительнее, что пригород Ленинграда, когда мы, в конце концов, до него добрались, ещё не чувствовал ужасов войны. Там мы сели на электричку. У нас уже не было ни обуви, ни каких-то вещей: всё побросали, нести что-либо было несладко, столь дней ибо не ели. Доехав до Варшавского вокзала, дальше мы добирались на трамвае. Все видели, в каком мы состоянии, и у нас нигде не спрашивали билеты.

Когда я приехала, моя мать уже снаряжала полуторку, чтобы ехать за мной. Я ибо присылала ей открытку, где писала, что всё у меня добро, а на штампе там значилось: Кингисепп. Шофёры из управления шоссейных дорог, которые туда стройматериалы возили, ей и сказали, что там уже немцы. Она бросилась ехать за мной. Ей объясняли бесполезность этой затеи, но она надеялась хотя бы что-то узнать по дороге. Одним словом, своевременно я возвратилась.

Вы ощущали, что наступила махаловка?

Ленинград тогда ещё не был военным городом. И хотя воздушные тревоги были частые, по восемь десять раз в сутки, но без бомбардировок. Хлеба также было довольно по карточкам. В техникум по приезде я не пошла. В июле мне исполнилось шестнадцать лет, я получила удостоверяющий личность документ и решила трудиться. Мама тогда уже не работала, так как её учреждение эвакуировалось, в то время как я была в Кингисеппе, а без меня она не поехала.

Правда, вскоре нам представилась вероятность отбыть во второй раз. И тут как получилось: подходит агрегатина, мы в неё уже погрузились. Благо, вещей-то негусто. Смотрю на улицу, дома И нежданно-негаданно мало как снег на голову для себя произнесла: Я не поеду! Мама посмотрела на меня: Да, и я не хочу!. Мы разгрузили вещи. Мы нетрудно не смогли оставить свой до такой степени обожаемый град. К слову, одна из моих подруг пережила в Ленинграде вообще все девятьсот дней блокады. Правда, у неё была лучше обстановка, чем у нас: её брат был шофёром, тот, что ездил сквозь Ладогу, а папа служил на корабле, стоявшем на Неве. Им, матросам, давали по 400 гр сухарей в день. А сухари-то размочишь, и первое блюдо работать из них не возбраняется. Это ибо было не то, что свой блокадный хлеб, тот, что мы стали обретать в середине осени. Его мы на буржуйке сушили, а следом размачивали, чтобы казалось словно его хоть мало больше. Хотя, на самом деле, это и хлебом окрестить было нельзя: опилки и ещё Бог знает что какая-то масса темно-зелёного цвета, да ещё такая тяжёлая. Моя норма 250 граммов была совершенно крохотным кусочком. А матушка, отказавшись от возможности съехать, в дальнейшем так и не смогла нигде приткнуться на работу, и получала после этого карточки всего на 125 граммов хлеба. В октябре-ноябре она двигалась, ходила ещё куда-то: в Шувалово, в частности. Люди там огороды перерывали, чтобы нарыть хоть что-нибудь съедобное. И моя мать шла на своих двоих немного километров, чтобы за весь день отыскать нам немного перемёрзлых картофелин: если повезет, то три или пять, а бывало, что и всего одну.

В конце лета мы ещё не знали, что так мучиться будем. Само собой получилось, что работу я нашла на филиале завода Красная Заря, единственный из цехов которого располагался на Фонтанке, возле Аничкова моста. Насколько помню, привёл туда меня и мою подругу её парнишка. Это было неподалеку от моего дома. Работали мы в небольшом помещении двухэтажного дома. На втором этаже располагалась дирекция и бухгалтерия. Наш цех был направо, как во двор войдёшь. А рядом находился ещё какой-то цех, где что-то паяли рабочие в специальных масках. А что ещё там было я так и не узнала. Мы всё время в цехе находились.

Моя трудовая существование началась с 1 сентября 1941-го года. Взяли меня учеником слесаря. Работа была сдельная, рабочий день двенадцать часов: с 8 утра до 8 вечера первая смена и с 8 вечера до 8 утра вторая смена. Смены чередовались всякий день: единственный день дневная, прочий ночная. И получала я первоначально где-то возле 145 рублей. В цехе в основном работали молодые пацаны и девочки, как я, от которых особенно невпроворот и не требовалось. Мы изготовляли детали для партизанских приборов радиосвязи. Я пробивала дырки в железных ящиках, корпусах этих приборов. Потом их спаивали, и уже на самом заводе происходила окончательная сборка. Ещё я участвовала в изготовлении щипцов, с помощью которых скидывали с крыш зажигательные бомбы. Эти щипцы надевались на длинные палки. И я делала дырки в ручках щипцов, чтобы их разрешено было привинтить к деревяшкам. Что характерно, мастеров у нас не было, и мы сами, как умели, так и делали всё. В результате у нас в процессе работы свёрла летели. Ходили непрерывно в кладовые за сверлами. Столько я свёрл испортила тогда! Мы-то были неквалифицированными работниками.

Какими были отношения в коллективе? Между собой мы без малого не общались: времени не было. Да и станки у нас орали так, что мы дружбан друга не слышали. Работало нас дядя пять в этом цеху. Встречались в основном только в бомбоубежище, когда воздушная напряженность была. А если когда и говорили, то все разговоры были о еде.

В блокаду уже не было страха смерти или напротив?

Мы как-то не задумывались. По крайней мере, я не думала, что могу помереть. Наоборот, когда с подругой встречались, то мы вспоминали: А помнишь, как мы ходили за восточными сладостями? Она улыбалась: Помню. А как пирожное покупали, помнишь? Других разговоров и не было. И чувства страха, и мыслей, что вот могу помереть, у меня не было. Я больше думала о том, как в настоящее время блокада научила меня существовать. Думала, что когда окончится махаловка, я буду многое работать по-другому. Вот я куплю кг пшена и кашу сварю: на целую неделю хватит. И товарка говорила, что, более того если будем негусто обретать, мы проживем, так как знаем в настоящий момент, как разрешено дёшево готовить. Такие у нас завсегда были разговоры в тот отрезок времени. Правда, единственный раз на работе мы с одним парнем чуть-чуть поболтали о какой-то книге. Названия уже не помню. Но оказалось, что эта книжка есть у меня. Он попросил доставить её почитать. На следующий же день книжка была у него. Но он её мне так и не вернул Он нетрудно сквозь немного дней уже не пришёл на работу. Умер, вероятно. Прямо в цеху у нас ни с кем такого не случалось, а вот не достичь и замёрзнуть на улице было разрешается.

Война перевернула всю нашу бытие, изменила все наши планы и взгляды на многие вещи. Мы повзрослели, но ещё не представляли, какие тяжкие испытания нас ждут спереди. 8 сентября был первостепеннный массированный налёт на город. Ленинград весь пылал и сотрясался от взрывов. Трое суток горели Бадаевские склады, где хранились запасы продовольствия (ленинградцы долговременно ходили на эти пепелища и выкапывали совместно с землей горелый сахар). С этих пор до снятия блокады обстрелы и бомбежки не прекращались ни на единственный день. В среднем на любой день блокады приходились сотни разрывов снарядов и бомб и десятки пожаров. 8 сентября разбомбило и свойский жилище. Я была на работе в ночную смену, а мать в бомбоубежище, сквозь обиталище от нашего. Когда я утром пришла домой, мы стали раскапывать завалы, но разыскать самое малое что удалось. Пока нам подыскивали другое жилье, мы жили в бомбоубежище.

Потом пожить на новом месте пришлось только до 7 ноября. В тот самый день я была на работе в дневную смену. И в тот самый день в свойский свежий жилье попала взрывчатка весом в одну тонну, пробила все пять этажей и застряла в подвале, так и не разорвавшись. Она прошла в метре от нашей комнаты. Жить в нашей квартире стало уже нереально. Но это диковинка, что мать осталась жива. В Ленинграде ибо как было: мало-помалу ты в такой степени привыкаешь к бомбёжке, что появляется ощущение безразличия: гремит и гремит себе. Я в бомбоубежище ходила только на работе там заставляли. А если я дома, и бомбежка я не выходила. Мама также. Когда эта взрывчатка рухнула на обиталище, маму шибко контузило, и после этого этого её самочувствие грубо ухудшилось. На новой, третьей, квартире она уже на практике не выходила из дома. Даже за хлебом ходила я. Очереди за хлебом двигались проворно, а оттого были сравнительно небольшие: ну, может, дядя десять. Иногда бывали такие случаи, я видела: взвешивают кому-нибудь кусок хлеба, а тут какой-нибудь голодный подскакивает и, хоп! Кусочек в губы забрасывает себе. Его били, кидались, но что поделаешь: он уже съел.

Кроме голода, ещё и от холода все шибко страдали. Перебравшись в третью квартиру, мы с мамой приобрели буржуйку и топили всем, что могло гореть: бумагой, стульями, столами Мы всё сожгли. И так каждая семейство. Удивительно, но при этом ленинградцы не рубили деревья, украшавшие городок. У нас на всём протяжении Невского проспекта немного деревьев стояло только примерно гостиного двора. И в Летнем саду деревья сохранились. Михайловский садик стоял. Может, одно-два дерева спилили, но садик как таковский остался.

Мы шибко берегли свой град. На мраморные скульптуры в Летнем саду были надеты деревянные колпаки, чтобы отстоять их от бомб. Даже дорогая уральская ваза, которую какой-то швед подарил Петру Первому, была под таким колпаком. И Суворов близ Троицкого моста был закрыт мешками с песком. А вот статую Екатерины ничем не прикрывали. Видно, властям было всё одинаково, разбомбят её или нет.

А вообще, это всё-таки ленинградцем нужно быть, чтобы раскумекать, отчего деревья остались нетронутыми. Зато, чтобы согреться, люди более того паркет разбирали в домах. Это ни с чем не сравнимое было ощущение, когда в блокадную зиму разрешается было сиживать у тёплой печурки. Мы кипятили и пили пустую воду. Выпивали по целому чайнику легко, чтобы только наводнить свой желудок. Но опосля печурка тухла, и в комнате всё замерзало. Одежду и валенки мы не снимали, так и спали одетые: в чём иду на работу, в том же и в койка. Ещё сверху одеялами накрывались и всем, что найдём из тряпья. К утру температура в комнате была минусовая.

За водой я ходила на Неву. Прорубь была рядом Летнего сада. Здесь у берега стоял какой-то судно, и матросы утром очищали прорубь ото льда. Я к фанерке привязывала веревку и надевала её на шею. Чайник привязывала к фанерке и ехала к Неве. Достать воду было непросто, так как покуда тащили из проруби сосуд, влага выплескивалась, замерзала, образовывалась горка, и нужно было волочиться к воде, а сосуд спускать на веревке, чтобы достать до воды. Матросы старались скалывать лед, совершать ступеньки, но за день все это заново превращалось в сплошную ледяную горку, а силы наши все уменьшались и уменьшались.

На работу любой день кто-то не доходил. То ли умер дома, то ли по дороге. Задача каждого из нас была одна: если идёшь по улице и тебе становится невмоготу, не садись замёрзнешь.

Так же читайте биографии известных людей:

Юлия Цезарис Julia Tsezaris

Дочь Юлия Цезаря, жена Помпея Великого.
читать далее →

Юлия Латынина Julia Latynina

Обозреватель "Новой газеты", писатель.
читать далее →

Юлия Тимошенко Julia Timoshenko

Юлия Тимошенко - политический деятель Украины, премьер-министр Украины, соратница кандидата от оппозиции Виктора Ющенко, самая радикальная и..
читать далее →

Юлия Милитарёва Julia Militareva

Российский адвокат.
читать далее →

Ваши комментарии

добавить комментарий