Известные люди

»

Сулла Корнелий

Когда в 138 году родился его основополагающий сынуля, Луцию Корнелию Сулле было от чего ощутить себя удовлетворенным: сынуля по праву будет носить прозвание Сулла пылающий цвет его шевелюры, молочного цвета кожа, усыпанная веснушками, вылитый "портрет своего отца", так же, как и его предков. И оттого новорожденного, которого повивальная бабуля положила на землю, он поднял ритуальным образом, означавшим, что он признает его своим и берет на себя заботу о его воспитании. И сквозь девять дней потом его рождения во время семейной церемонии, отмеченной жертвоприношением Юноне и божествам детства, ребенка три раза пронесли около домашнего очага, в прошлом чем вручить ему имя: Луций Корнелий. В тот самый миг на шею ребенка повесили цепочку с висящим на ней круглым украшением, которое было золотым, потому как что новорожденный принадлежал к семье патрициев. Этот медальон вместе с тем подмечал социальную принадлежность (только рожденные свободными носили таковой, и материал, из которого он был сделан, свидетельствовал о высоком происхождении) и являлся амулетом, предназначенным караулить от порчи; юноша снимет его только в день, когда Город примет его в ряды взрослых на церемонии, во время которой подростки сбросят пурпурные одежды, чтобы нахлобучить мужскую тогу (в полных семнадцать лет).

В ожидании этого дня воспитанием маленького ребенка целиком занимается семья: развиваясь посреди близких, он в свое время всего учится чтить традиционные ценности аристократии, иллюстрируемые примерами его предков, которыми он насыщает свою память. Конечно, папа приобщает его ко всем религиозным и общественным ритуалам, где он может вручить ему вероятность участвовать; мамаша прививает ему элементарные понятия интеллектуальной культуры, а дядя по материнской линии поддерживает с ним непринужденно снисходительные отношения, полные нежности, зачастую являющие контраст с больше жестоким отцовским отношением. К этому добавляются уроки, даваемые дома наставником, рабом или его отцом.

Тем не менее, как только хлопчик узнал все, что могла вручить ему семейство, стало необходимым вручить ему философское, юридическое, и в особенности риторическое образование, чтобы дать вероятность заниматься политической карьерой. Он посещал школу греческой риторики, которая тогда была в моде. По всей вероятности, обучение завершалось посещением Греции, куда отправлялись все молодые аристократы, чтобы повысить свою культуру, раньше чем полноправно зайти в бытие Города.

Греческая культура была так важна для римской знати, что, когда несколькими годами позднее Гай Марий, прообраз выскочки, будет хвастать перед собранием римского народа тем, что он деятельнее и честнее как полководец, чем аристократы, которые были до него во главе африканских армий, с его языка слетит высокомерное: "Я не учил греческих букв; меня абсолютно не интересовало учение, которое не могло начать у самих учителей любви к доблести".

Вполне быть может, что исследование греческой литературы и философии не представляло собой школы доблести так же, как и их незнание. Как бы то ни было, свидетели единодушно представляют Суллу как персона, в высшей степени пропитанную и греческой и латинской культурами, способную соперничать с эрудитами. И духовная насыщенность, не говоря об обаянии, которое исходило от него, способствовали формированию из него оратора, тем больше приятного, что у него, как говорят, был весьма пригожий звук и он отлично напевал. Исключительная культура молодого человека парадоксальным образом послужила тем, кто в последующих поколениях стремился очернить его; в самом деле, недруги не преминули повернуть супротив него сильную полемику, касающуюся подчеркнутого пристрастия к театру: он, из старинной аристократической семьи, обесчестил себя в потасовках с гистрионами. Плутарх свидетельствует о силе этой привычки: "Будучи ещё молодым и неизвестным, он жил с мимами и шутами, с которыми участвовал в потасовках, и когда стал хозяином мира, то произвольный день собирал у себя самых бесстыдных людей театра и сцены, чтобы пить и состязаться с ними в насмешках..." Немного дальше биограф утверждает, что вслед за тем своей последней женитьбы Сулла "продолжал существовать с мимическими актрисами, исполнительницами на цитре и гистрионами, с утра выпивая с ними на ложе из листьев".

Очевидно, не нужно понимать практически то, что является всего только общим местом политической брани (на тех же основаниях, что и пьянство, в котором публично обвиняют противников, хотя и шибко достойных). Более интересен факт (по-видимому, ускользнувший от внимания Плутарха и его комментаторов), что частые посещения людей театра и "попойки" могут сообщать о чем-то другом, а не нетрудно о пристрастии к дебошам, участии в союзе поклонников Бахуса. И в этих условиях не разрешено чересчур полагаться утверждению, повторяемому его биографом, в соответствии с которым Сулла якобы жил в окружении людей театра: знаменитого комедианта Росция, руководителя труппы мимов Сорикса, и в особенности мима Метробиоза, исполнителя женских ролей, тот, что подобно тому как бы пребывал его возлюбленным, более того когда с возрастом потерялись прелести молодости.

Если ограничиться этими источниками, подозреваемыми в некоторой предвзятости, гомосексуальность Суллы, скорее всего, не была полной, нисколько нет, вследствие того что что его попрекали как раз тем, что он составил себе состояние, когда был подростком, в качестве фаворита Никополи, богатой вольноотпущенницы, немаловажно старше его. "В результате их отношений и обаяния, исходившего от его юности, она полюбила его и сделала своим постоянным любовником; так что, умирая, она оставила ему близкое состояние". И возраст, кажется, не ослабил гетеросексуальной пылкости, в силу того что что он женился в четвертый раз на Валерии по любви с первого взгляда. Во время боя гладиаторов окончательно ещё юная дама (ей не было двадцати пяти, тогда как Сулле было пятьдесят восемь), проходя у него за спиной, опустила руку ему на плечо и выдернула нитку из его плаща. Сулла был удивлен. "Не сердись, император, сказала она. Просто я также хочу иметь в распоряжении частицу твоей удачи". Так началась идиллия, которую Плутарх жестко осудил: "Сулла нашел тот самый разговорчик занятным и, стремительно поняв, что в нем проснулся заинтересованность, послал вопросить имя женщины и спросить о ее семье и образе жизни. С этого момента они обмениваются взглядами, без конца оборачиваются, чтобы взглянуть приятель на друга, улыбаясь при этом, и в конце концов договариваются заключить брак. Возможно, Валерия была безупречна; но более того если она была безупречно целомудренна и добродетельна, Сулла женился на ней не из благородного и честного побуждения; он позволил соблазнить себя, как мальчик, красотой и кокетством, которые обладают естественным эффектом будить самые предосудительные и неблаговидные страсти". Однако чтобы собрать себе представление по этим вопросам, раньше чем рассчитывать на россказни, распространяемые недобросовестной литературой, лучше обратиться к суждению одного из его открытых противников, Саллюстию: "Наслаждаясь сладострастием в моменты досуга, он не позволял сладострастию отвратить его от дел и тем больше возможности смотреться пристойно в семейной жизни". Таким образом, ясно, что Сулла не был выше всяческого порицания, но в то же время не давал повода к обвинениям, оттого что ни при каких обстоятельствах не позволял любви к удовольствиям отвратить себя от гражданских обязанностей.

Итак, следует опровергнуть все зарисовки, достаточно предвзятые, как прошлое о "Сулле-фаворите", ставшем, как известно, великолепным полководцем: оно извлечено из бутафорской кладовой со всеми хитросплетениями, предназначенными сформировать противоречивые портреты, чтобы инициировать вместе с тем экстаз и пересуды. Например, портрет, набросанный Валерием Максимом: "Луций Сулла до периода, когда он стал квестором, обесчестил себя драками, пристрастием к вину и театру. Так, говорят, что Марий, консул, проявил сильное недовольство тем, что фатум ему дала квестора, такого изнеженного, когда ему нужно известия жестокую африканскую войну".

У Суллы, как, скорее всего, у большого числа людей его круга, была концепция брака, которая не предполагала обязательной нежности, и известно, что если супруг был защищен от неверности своей супруги, то для противоположной стороны подобного закона не было. "Если супруг уличал свою жену в супружеской измене, он мог тюкнуть ее безнаказанно, без осуждения; если, напротив, она уличала своего мужа, она не могла коснуться его пальцем, не имела права", выдержка из римского юридического текста. Зато как зачастую подозревали вдов в том, что они сами явились орудием своего траура!

Конечно, в самом конце II века до н. э. чаще говорили о разводах, чем о скорой расправе (или отравлении), но установленный строй свидетельствовал об определенной концепции брака и, безусловно, объяснял происходившие в этом месте или там эксцессы. В отношении Суллы известно немного подробностей о его браках и ещё меньше, конечно, о характере его отношений со всеми очередными женами, известно только, что он был сильно влюблен в последнюю и заслужил упрек в непристойности в результате нескольких публичных проявлений любви к ней. О первой нам без малого ничего не известно: вероятно, ее звали Илия, и она дала ему дочка (которую звали Корнелия, то есть языческое имя отца женского рода). В самом деле, так как имя этой юный женщины сообщают нам только греческие манускрипты, имеющие досадную тенденцию коверкать римские имена, и неизвестен римский род, носящий это имя, мы попытались допустить, что речь может ступать о некоей Юлии в частности, сестре Гая Юлия Цезаря Страбона и Луция Юлия Цезаря, которые благодаря своим талантам и связям были первыми на политической сцене в первом десятилетии I века до н. э. Но в прошлом чем создавать гипотезу на ошибке в переводе текста, стоит, видимо, принять во внимательность, что Плутарх ошибался, и речь идет об Элии, известной как вторая хозяйка Суллы значит, только одна дама хоронится за двумя именами; по всей вероятности, Элия должна была принадлежать к плебейскому роду, больше о ней ничего не известно, только имя.

Едва ли больше известно о второй жене: ее звали Клелия и она принадлежала к старому патрицианскому роду. Похоже, Сулла относился к ней с уважением: когда он развелся по причине ее бесплодия, то выказал ей глубокую признательность за добродетели. Тем не менее злые языки заприметили, что это могло быть всего только недостойной комедией, позволившей ему заключить третий брак, намного больше увлекательный в социальном и политическом плане. В самом деле, посредством немного дней он женился на Цецилии Метелле и таким образом соединился с самым могущественным плебейским родом того времени, отпрыски которого в некоторой степени монополизировали политическая элита и почести, по меньшей мере, в двух поколениях. Она была дочерью Луция Цецилия Метелла Далматиция, бывшего консула, тот, что отпраздновал вершину своих успехов в Далмации (область в современной Югославии), раньше чем сделаться цензором и великим понтификом; ее дядя, Квинт Цецилий Метелл Нумидийский, также был консулом, удостоился триумфа (за Нумидию) и стал цензором вкупе со своим двоюродным братом Гаем Цецилием Метеллом Капрарием (бывшим консулом и триумфатором, конечно, как его папа и брат, которые произвольный в близкое время были цензорами). Кроме того, Цецилия Метелла была вдовой Марка Эмилия Скавра, консула, одержавшего победу над лигурами, и цензора; в 115 году он был назван "первым сенатором".

В общем, сильно хорошая партия. Может быть, более того чересчур хорошая для Суллы: хотя как раз в этом году он и был консулом, но общественный порядок его семьи, ее состояние были вдалеке не равноценны общественному положению и состоянию супруги и ее близких. Его политические противники, хотя вообще-то, не нарушили традиций, опубликовав сатирические куплеты о "юном супруге", которые, если доверять другим примерам, были не без непристойностей. Во всяком случае, не вся аристократия восприняла безмятежно тот самый неравный союз, в частности, род Цецилии Метеллы: полно лет через, после этого того как он положил финал кровопролитной гражданской войне и установил диктатуру, чтобы реорганизовать страна, в миг, когда он уже вошел в легенду, Сулла, не колеблясь, сказал, что считает дарованной небом удачей доброе взаимопонимание, которое у него было с его коллегой консулом Квинтом Цецилием Метеллом Пием, двоюродным братом его жены, в отношении которого он опасался, как бы тот не нанес ему публичных оскорблений.

Во всяком случае, кажется, что тот самый, по-видимому, брак по расчету был счастливым союзом: в течение семи лет их союза все, что о них говорили, свидетельствовало только о солидарности, которую они выражали товарищ к другу: когда Рим оказался в руках его противников, подруга жизни с детьми отправилась к мужу на Восток, и более того говорят, что если он и обращался так жестоко с афинянами позже взятия их города, то только в силу того что, что они позволили себе в особенности оскорбительные поношения его супруги. Сулла реально выказывал к ней большое почтение, и, по всей вероятности, она могла влиять на его решения, в силу того что что к ней обращались с просьбами ходатайствовать о противниках, которых он выслал в 88 году. И когда она умерла, Сулла нарушил изданный им самим закон, лимитирующий чрезмерные расходы аристократов, хоронивших своих близких. Конечно же, это ломание правил закона супротив роскоши следует приписать глубокому страданию, а совсем не тщеславному желанию ещё больше превознести род своей жены.

Нужно заявить, что условия, в которых он потерял Метеллу, были поистине трагическими: когда врачи объявили, что хвороба неизлечима, понтифики, великие жрецы, призванные реализовывать различные ритуалы на всех церемониях, пришли предварить, что он должен отречься от супруги, могущей осквернить его самого и жилище (в то время как он совершал жертвоприношение Геркулесу). Впредь ему было запрещено близиться к ней; он истинно ни в жизнь больше не увидел ее, потом процедуры развода Метеллу перенесли в прочий обиталище, где она умерла.

В различных браках у Суллы родилось немного детей. Сначала Корнелия от Элии. Из одного текста узнаем, что она была не последней, кто выудил пользу из распродаж, после этого того как ее папа конфисковал в пользу государства ценности своих противников. Таким образом в декабре 82 года она приобрела за 75000 денариев виллу, расположенную на берегу Неаполитанского залива и принадлежавшую Марию. Владение было не чересчур современным, но с исключительным расположением, и стоило больше 500000 денариев. Превосходная сделка. Кроме вопросов, касающихся недвижимости, известно, что Корнелия вышла замуж за Квинта Помпея Руфина, сына бывшего коллеги Суллы по первому консулату в 88 году. Но союз не продлился долго: горемычный юноша погиб как раз в год консулата своих отца и тестя. Схваченный во время бунта врагами, он был убит среди Форума. От него у Корнелии осталось двое детей: отпрыск, тезка своего отца, прославленный посреди прочего тем, что приказал отчеканить в 59 году монеты с изображением Суллы, своего деда, и малышка Помпея, ставшая попозже женой Цезаря, той, с которой он развелся, "оттого что хозяйка Цезаря должна быть за пределами всяких подозрений".

Второй чадо Суллы, основополагающий наследник, тот, кто носил его имя, начальный плод союза с Метеллой не добился шести лет и умер зимой 82/81 года, когда его папа выиграл решающее сражение в гражданской войне и осуществлял очистительные операции.

Незадолго до смерти Метелла родила близнецов, мальчика и девочку. Рождение близнецов в Риме так же, как и во многих цивилизациях, считалось символом жизненной силы, плодовитости и изобилия. Мифология и история содержат довольно прецедентов (Кастор и Поллукс, Ромул и Рем), чтобы на самом деле римляне могли лицезреть в этом благоприятный знак. И, надо думать, Сулла стремился вручить раскумекать, что аккурат так он интерпретирует это рождение: он опрокинул ономастические религиозные обряды своего времени, чтобы вручить детям неупотреблявшиеся в Риме имена, мужскую и женскую формы слова, означающего, что боги благоволят к тому или той, кого он назвал Фавст и Фавста.

Последний дитятко Суллы девчонка, рождена от союза с Валерией и названа Постумой, вследствие того что что появилась на свет следом смерти своего отца.

Вторжение в его частную бытие, каким бы кратким оно ни было, из-за скудности располагаемых нами сведений сообщает, по крайней мере, вот что: Сулла отнюдь не отличался от своих современников. Стремление к брачным союзам, стремление обладать сыновей, которые продолжат род, являлись движущими силами социальных обычаев аристократии. Что же касается его сексуальной и эмоциональной жизни, у нас нет оснований мыслить, что у него были отличия от людей своего круга; источники сравнительно сдержанны по этому вопросу.

Той областью, где, быть может, Сулла отличался, является сфера политической деятельности: политическую карьеру он начал негусто позднее, чем другие (приблизительно на три года), потому как что только в 108 году его избирают в квестуру на следующий год, год его тридцатилетия. Прошло тринадцать лет со дня, когда он участок мужскую тогу, до того, как он начал к обязанностям первой магистратуры скорее, административного характера, нежели собственно политического. В течение этого периода он должен был десять лет посвятить военной службе в коннице, необходимой для всякий карьеры.

Первая миссия, доверенная молодому человеку, состояла в том, чтобы справить в Италии значительное рать вспомогательной конницы и привести его в Северную Африку, где Рим увяз в войне с переменным успехом, которая продолжалась уже четыре года. Нам известно, что Сулла отлично справился с этой задачей, предполагавшей, по существу, установленный круг обязанностей по вопросам экипировки, организации транспорта и снабжения, а кроме того командования. И если он начал свою карьеру с некоторым запозданием, то весьма проворно отличился в первых же испытаниях: потребовалось только немного месяцев, чтобы представить себя самым компетентным, и в особенности самым популярным офицером Африканской армии. "По отношению к солдатам он был сама любезность: удовлетворял или более того предупреждал просьбы; неохотно принимал услуги и стремился расплатиться за них быстрее, чем вернуть задолженность, и сам ни в жизнь ничего ни от кого не требовал, напротив, стремился обладать как позволительно больше должников, мог быть веселым или серьезным с самыми униженными, принимать участие в работах, маршах, бдениях; при этом ни в жизнь, как это делают нередко с ложной амбицией, не затрагивая репутации консула или какого-либо значительного лица, стремясь только не унизиться ни советом, ни действием, а в остальном проявляя превосходство без малого над всеми. Эти качества и поведение сделали его в особенности ценным для Мария и солдат".

Даже если учитывать, что тот самый набросанный Саллюстием портрет только позднейший отсвет исключительной карьеры, нужно признать ещё, что в основном это прошлое соответствует уже известным сведениям об обаянии и таланте, которые сделают из него незаурядного посредника.

Впрочем, консул Гай Марий, чьим квестором он был, не ошибся, когда позже бесспорных побед, одержанных над африканцами, единственный из них, царь Бокх, попросил вступить в переговоры; он отправил важного деятеля, некоего Авла Манилия, бывшего претора, и дал ему в помощники Суллу. После того как оба согласовали содержание своей миссии (вручить царю Бокху все основания отдать предпочтение достойный мир продолжению военных действий), произошло так, что Манилий, старшой и титулованный, дал Сулле известия переговоры, отдавая должное его таланту.

Воздав молитвы богам, чтобы они внушили такому могущественному царю охота заключить мир, Сулла пустился во все тяжкие, обещая союз и дружбу римского народа, если он сам откажется от союза с мерзким Югуртой, царем Нумидии, которого серия поражений поставила на колени. Он более того позволил ему полагаться на территориальное повышение его Мавританского царства (количество сегодняшних Марокко и Алжира) за счет Нумидии. Затем, чтобы не вручить случаю исправить его ошибку, он закончил близкое короткое посредничество такими выражениями: "Хорошенько проникнитесь идеей, что никто ни в жизнь не превосходил в великодушии римский народ; что же касается его военной силы, у вас есть все основания ее знать".

Тут речь шла не только о первом контакте и Сулла недурственно знал, что должен считаться ещё с влиянием Югурты, опасного союзника Бокха: последнему нелегко было расторгнуть союз, так как Югурта был женат на одной из его дочерей, к тому же имел шпионов посреди советников своего тестя. Этот Югурта был опасной личностью, которого никакие сомнения не могли застопорить в его желании распространить родное могущество: он убил двух своих кузенов, законных наследников трона Нумидии. Затем, как только Рим объявил ему войну затем организованной им резни всех италиков, находившихся в городе Цирта (Константина), он не поскупился на средства, добиваясь от римской дипломатической миссии представления выводов, предлагающих не известия трудную и дорогостоящую войну за морем. Но как раз коррупция членов делегации оказалась сверх меры очевидной, и Югурта был приглашен в Рим свидетельствовать в рамках следствия. Тут заново пригодились его гроши, потому что что уже в миг, когда трибун плебса, председательствовавший на заседании, пригласил его предстать перед судом для свидетельских показаний, иной трибун, используя близкое право заступничества, запретил ему забирать словечко. И не оказалось никакой возможности довести следствие до конца.

Югурта кроме того сумел употребить иммунитетом, тот, что был ему предоставлен на время пребывания в Риме, и убил одного из своих самых ярых противников, нашедшего тут укрытие. Рим не мог перенести терроризма в своем лоне, но и не мог кроме того лишить Югурту его иммунитета; сенат принял заключение о его изгнании. Югурта, покидая Город, повернувшись к нему, кинул знаменитую фразу: "Рим продажный град, и ему финал, как только найдется клиент!"

И все же в 106 году нумидийский царь убавил близкое высокомерие: Рим нанес ему кровопролитное разгромление, в котором сыграла решающую образ введенная в критический миг конница Суллы. Югурта хотел употребить некоторым временем для восстановления сил, когда при отступлении был истреблен самый-самый величавый из его отрядов, а самому чуть удалось спастись. Боясь быть преданным Бокхом, он удвоил бдительность и постарался быть в курсе деталей переговоров.

В реальности царь Бокх, по совету Суллы, отправивший делегацию в Рим, чтобы достичь дружбы римского народа, и получивший отклик, что он должен снискать ее актом, подтверждающим искренность его намерений, ещё не выбрал того, что бы показалось ему больше выгодным: сдать римских послов, и в особенности Суллу, тот, что представлялся самым важным лицом, Югурте, как требовался от него завершающий, или, напротив, сдать римлянам Югурту, что, надо думать, было бы больше надежно, хотя и существовала угроза реакции своих подданных на такое семейное предательство, совершенное в пользу врага, чьи жестокость и жадность вошли в поговорку.

Очевидно, нерешительность сопровождала Бокха до последнего момента, и Сулле потребовалось показать твердую волю, чтобы форсировать решение: покинув римский лагерь с маленьким отрядом нетрудно вооруженных боец, чтобы оставаться маневренными, он отправился в Мавританское царство сызнова повстречаться с царем Бокхом. После пяти дней марша римляне столкнулись со значительным отрядом африканской конницы под командованием Волукса, сына Бокха. Обеспокоенные в первое миг, они начали подготавливаться к бою, но во время переговоров выяснилось, что, по утверждению Волукса, он прибыл повстречать римскую делегацию, чтобы снабдить секьюрити ее передвижения. Но посредством два дня марша, когда к вечеру Сулла приказал расквасить лагерь, разведчики сообщили о присутствии поблизости солидной нумидийской армии под командованием самого Югурты. Тогда Волукс разыскал Суллу и предложил ему спастись сообща с ним ночью, подчеркнув, что шансов на фарт будет тем больше, чем меньше их будет при попытке бегства.

Почувствовал ли Сулла западню, что будет сдан Югурте без боя? Неизвестно. Он несложно ответил молодому принцу, что не подобает магистрату римского народа кидать своих боец, и, если более того его погибель неизбежна, он предпочитает остаться, чем оплачивать бесчестьем за презренную бытие, которую может отобрать у него случайная хворь сквозь немного дней; в любом случае он не боялся врага, над которым столь раз одерживал победы. Сказав это, он полагал вознести лагерь как разрешено больше скрыто, посреди ночи, не вызывая подозрений у противника. Чтобы осуществить задуманное, Сулла приказал своим солдатам одним духом подкрепиться и запалить большие костры для создания иллюзии, чисто они должны провести в этом месте всю темное время суток. И при наступлении сумерек в полной тишине покинули лагерь.

После ночи марша, когда Сулла приказал сыскать местоположение для лагеря, чтобы дать усталым солдатам невеликий роздых, мавританские конники сообщили, что Югурта находится сызнова перед ними, грубо в двух милях (три километра). Никто не мог уверовать, что Волукс неповинен в этом, и Сулле потребовался весь его авторитет, чтобы предотвратить панику посреди боец и воспрепятствовать им хлопнуть мавританского принца. Он обратился к воинам с речью, как если бы они тотчас должны были вступить в мордобой, призывая их стойко держаться: чем меньше они будут щадить себя, тем больше у них будет шансов снабдить себе победу. Затем, воззвав к Юпитеру, он приказал Волуксу оставить лагерь, потому как что тот повел себя как неприятель. Но юный джентльмен умолял послушать его: он был идеально не виновен в маневрах Югурты, у которого, без сомнения, есть своя работа осведомителей. Впрочем, нумидийский царь, будучи ослабленным и в ожидании помощи от Бокха, определенно не предпримет ничего супротив сына своего союзника и лучше бы римляне прошли мимо лагеря Югурты под охраной его войск.

Это было рискованное действо, но Сулла немедленно же решился попробовать: отступиться от предложений Волукса значит послать его на сторону Югурты и, следственно, быть вынужденным противостоять и его коннице в добавление к нумидийской армии. Стало быть, лучше свершить облик, что подмога мавританцев принимается, разместив их таким образом, чтобы в случае измены они оказались как позволительно менее маневренными. И не колеблясь Сулла отдает команда выступать. Югурта поражен эдакий решимостью; его собственные войска вымотаны и здорово деморализованы предыдущими поражениями. Мгновение он колебался, но позволил римлянам миновать, ничего не предпринимая.

Однако Сулла недурственно понимал, что, ускользнув от Югурты на поле брани, преодолел трудности в отношении переговоров. Удары тут были менее громкие, и его недруг, без сомнения, находился в лучшем положении, чем он, наводнив своими шпионами совет царя Бакха. Последний, чтобы воспрепятствовать подслушиваниям обременительного союзника, организовал двойную систему переговоров. Первые, официальные, на которых присутствовал Аспар, разведчик Югурты, и где определялось, что Бокх ответит на мирные предложения римлян по прошествии десяти дней (что должно было ему разрешить посоветоваться со своим зятем); вторые, ночные и крайне тайные, давали вероятность больше скрупулезной дискуссии. Царь рассыпался в комплиментах личным достоинствам Суллы, в прошлом чем несложно признать, что он взял в руки оружие только для защиты своих подвергшихся нападению территорий, и разрешено не колебаться в искренности его намерений. Сулла поблагодарил царя за добрые слова и добавил, что обещаний идеально мало, так как его победили в войне, и если он хочет аргументировать свою добрую волю, то должен сдать Югурту римлянам. Это была бы для него прекрасная вероятность начать расположение Рима, подкрепленное союзническим договором, в котором были бы гарантированы сформулированные им территориальные притязания на доля Нумидийского царства. Дискуссия была резкой, потому что что Бокх опасался враждебности своих, но следом многих часов переговоров он, кажется, согласился с доводами Суллы.

Со своей стороны, Югурта, которому дали ведать о возможной мирной конференции с римлянами, объявил своему тестю, что тот волен творить видимость переговоров обо всем, что он хочет, но немаловажно, чтобы эта комедия послужила причиной поимки Суллы лично. По тому, что известно (благодаря Саллюстию), Бокх ещё долговременно колебался, раздумывая, чью сторону принять. Накануне дня, назначенного для генеральной встречи, он ещё не знал, какой шаг предпримет. И уже ночью послал за Суллой, дабы обнародовать, что он сдаст ему Югурту, и разработать проект западни. Он расставил вооруженных людей кругом маленькой возвышенности, на которую прибыл раньше Югурты. Последний, сопровождаемый небольшим эскортом, в свою очередность добился этой высоты, но по сигналу, данному Бокхом, эскорт уничтожили солдаты, находившиеся в засаде. Югурта был схвачен и сдан Сулле.

С пленением царя Нумидии закончилась Африканская война: почести за эту победу достанутся Марию. Но политические распри, которыми было отмечено направление различных руководителей этой африканской экспедиции, тем не менее не стихли, отнюдь нет. В Риме многие полагали, что Марий только и делает, что присваивает урожай, собранный другими. На волне скандалов, разразившихся в связи с коррупцией, использовавшейся Югуртой, Марий заставил доверить руководство ему. Он представлялся как "свежеиспеченный человек", обладающий компетенцией и честностью и обещающий римлянам привести их к победе в настоящий момент, когда они освободились от "жадности, невежества и спеси" (представителей знати). Но обстановка в Африке по его прибытии складывалась недурственно, и он был излишне недурственно осведомлен, чтобы этого не знать: консул 109 года Квинт Цецилий Метелл, у которого он был легатом, взял ситуацию в свои руки, реорганизовав армию, заняв основные стратегические пункты, принуждая Югурту укрыться на границах с пустыней. Новый факт, перед которым оказался Марий, был союз, тот, что нумидиец заключил с Бокхом. Но в Риме, в сенатских кругах, считали, что занятие уже на практике урегулировано: сенат дал согласие Квинту Цецилию Метеллу отпраздновать триумф; по этому случаю концевой взял второе кликухо Numidicus (Нумидийский). которое, в соответствии с традицией, ставшей обычной во II веке до н. э. и систематической в его роду, ясно демонстрировало, что он берет на себя честь в сдерживании решающих побед.

Римская располагать информацией, не приветствовавшая демагогической кампании Мария, не простившая ему командования Африканской армией, которое принадлежало Метеллу, заявляла, что настоящим победителем Югурты был не Марий хоть куда, но немного ограниченный служивый, а Сулла тот, кто смог открыть до конца интриги варваров и кто, чтобы преуспеть в этом, не колеблясь, отправился во вражеский стан с риском быть убитым; тот, чьи компетенция и смелость командующего конницей обеспечили победы римских армий; в конце концов, тот, кто ладно понимал, что мир ни при каких обстоятельствах не был бы обеспечен, если бы не мешали нумидийскому принцу взметать туземные народы, и кто, таким образом, дал средства забрать его. Конечно, сам Сулла сумел выудить пользу из этой полемики: он приказал выгравировать печатку на перстне, которая представляла Бокха, сдающим Югурту. Монета, выпущенная в 56 году его сыном Фавстом, воспроизводит эту сцену (рис. 4): на обратной стороне (немного на заднем плане) Сулла в одежде магистрата, сидящий в профиль (влево) на эстраде. С одной и прочий стороны мало ниже (на переднем плане) две коленопреклоненные личности. Слева протягивает Сулле оливковую ветка царь Бокх, с правой стороны, напротив Бокха, с руками, связанными за спиной, Югурта.

Сулла не упускал случая применять тот самый свой знак, отстаивая, таким образом, не только частицу своей славы, но ещё свою, в некотором роде, политическую принадлежность, что делало из него приверженца сильно могущественных Цецилиев Метеллов.

С очевидностью проявилось ещё то, что тот самый геройский поступок существенно послужил пропаганде Суллы: царь Бокх, став верным другом Рима и, в частности, Суллы, сквозь немного лет побудил определить на Капитолии монументальный ансамбль, представляющий Победы, несущие трофеи, и группу позолоченных статуй, воспроизводящих сцену пленения Югурты. Еще раз Марий и его приверженцы расценили тот самый жест как направленный лично супротив него, что, быть может, и не было неправдой, и постарались, чтобы монумент исчез. В лоне Рима уже усиливалось усилие между соперничающими фракциями, и ситуация обострилась бы ещё больше, если бы не разразилась гражданская битва, которая отвлекала рассудок от этих внутриполитических свар. Однако когда в 87 году Сулла отправился сражаться с Митридатом, Гай Марий по возвращении в Рим на тот самый раз получил вероятность развалить явное подтверждение славы своего врага. Но он не смог ликвидировать памяти, и сильно знаменательно, что подтверждение этому находят на монете, отчеканенной больше чем посредством пятьдесят лет затем событий.

Наконец, тот самый момент африканской войны имел фарт потому что, что нашел отклик в народных слоях Рима: в конечном итоге история пленения Югурты представляется меньше всего как акт предательства, скорее как финальный момент беспощадной дуэли между двумя исключительными лидерами. Простое сражение, которое противопоставляет лидеров, является у римлян так же, как и у многих других народов, традицией, более того если источники, которыми мы располагаем, имеют тенденцию преуменьшать тот самый армейский аспект, настаивая на факте, что единение обеспечивало превосходство римских армий. На самом деле, бесспорно, римляне покорили мир, потому что что они применяли нормы сражения, которые основывались на согласованности сражающихся. Но не нужно упускать из виду то, что в каждый армии индивидуальная доблесть прославляется и оценивается, и первое свойство полководца это умение сражаться. Со времен сражения Горациев и Куриев римская военная история подпитывается индивидуальными подвигами, расцвечивая военную мифологию, которую завсегда использовали полководцы, чтобы укрепить нравственный дух и преданность своих войск.

Конечно, в случае борьбы между Югуртой и Суллой условия немного отличаются, потому как что в реальности речь идет не о сражении па открытом поле с равным оружием. Но технология без малого такая же: речь идет о настоящей стратегической дуэли, во время которой Сулла сам должен был парировать удары, которые могли быть смертельными. Что касается результата, он таковый же, как и в простом сражении, с той разницей, что Сулла захватил больше, чем существование своего противника, он его пленил сам. И без труда осмыслить, каким образом противники Мария могли применять тот самый момент. Проведя закованного Югурту во время церемонии триумфа и в конце дня казнив его, Марий в некотором роде присвоил себе добычу, которая не должна была ему принадлежать.

Благодаря этому подвигу, а кроме того политической эксплуатации его в Риме, Сулла за короткое время приобрел исключительный статус.

Источник: Инар Франсуа, Сулла; Ростов-на-Дону: "Феникс", 1997.

Так же читайте биографии известных людей:

Султан Ибрагимов Sultan Ibragimov

Российский боксер-профессионал. С июня 2007 года по февраль 2008 года был чемпионом мира в тяжелом весе по версии WBO (Всемирной боксерской..
читать далее →

Султан Рахманов Sultan Rahmanov

Чемпион Игр XXII Олимпиады среди штангистов в весе свыше 110 кг. Заслуженный мастер спорта СССР. "Авангард" (Днепропетровск). Чемпион мира 1979 г. и..
читать далее →

Султан Гуражев Sultan Gurazhev

Участковый инспектор ингушского села Хурикау, майор милиции, первый заложник, захваченный боевиками во время теракта 1-3 сентября 2004 года в Беслане.
читать далее →

Султан Амет-Хан Sultan Amet Han

Амет-Хан Султан капитан - командир эскадрильи 9-го Одесского Краснознаменного гвардейского истребительного авиационного полка (6-я гвардейская..
читать далее →

Ваши комментарии

добавить комментарий