Известные люди

»

Евгений Баратынский

Побывав в начале двадцатого столетия в усадьбе - месте рождения человека, которого Пушкин считал первым элегическим поэтом России, иной свойский именитый стихотворец в прозе - И.А. Бунин - сказал о Маре так: "Все еле слышно, миролюбиво, скромно. Здесь чаще всего могут под воздействием природы возникать элегические настроения". Это наименование и вправду было как бы из сказки: "таинственность, мираж, туман, хмарь, мара".

Местность, окруженная озерцами и болотцами с изумрудной зеленью травы. В прозрачные блюдца маленьких озер гляделось небосклон, менявшее цвет в зависимости от времен года. Чтобы обрисовать его малейшие оттенки необходимо было мочь заворожено взирать и запоминать. Это и делал мелкотравчатый Евгений, часами лежа на траве и считая белые барашки проплывающих мимо облаков. Бывало, маменька теряла его и часами не могла дозваться "верного пажа". Он привык находиться при ней, внимать как она читает собравшимся кругом нее детям (их в семье было семеро) сказки и нравоучительные истории или потихоньку наигрывает что-то на расстроенном клавесине, напевая еле слышно, вполголоса, чтобы не пробудить задремавшего в креслах у камина отца. Все в этой здоровенный семье было в такой степени миролюбиво и еле слышно, еле-еле ли не сонно, что с трудом верилось в громкую боевую славу отца - генерала Абрама Андреевича Боратынского (старинное и правильное написание древней фамилии, происходившей от названия замка Боратынь) - любимца и друга легендарного Суворова и императрицы Екатерины II. Но царская милость до того же мимолетна, как и слава мирская!

Женившись на фрейлине Императрицы - м-ль Александре Черепановой - воспитаннице Смольного института, дочери местного командира знаменитой Петропавловской крепости - особе весьма милой по наружности, сердечной и умной (она блестяще закончила вектор движения института!), Абрам Андреевич немало времени проводил в своем имении Тамбовской губернии со сказочно-таинственным названием - Мара.

В 1798 году генерал подал в отставку. И с тех пор семейство крайне нечасто покидала любимую усадьбу, все светские развлечения и знакомства остались сзади, существование текла смирно и размеренно - в заботах о доме, детях, благоустройстве имения... И в глубинке, при всем при том, за воспитанием и образованием всех семерых детей следили особенно скрупулезно!

Евгений - старшой, любимец семьи, родившийся в 1800 году, к пяти годам, в частности, уже знал французский и российский языки до того ладно, что мог независимо впитывать текст, а к восьми годам беспрепятственно писал письма на этих языках. К нему, сквозь петербургских знакомых и родственников, из Италии(!) был выписан гувернер - Джанчитто Боргезе. Он прославлен Боратынским в последнем его стихотворении. Там есть строки:

Ты дал мне благодать нерусского надзора...

Благодаря богов, с тобой за этим вслед

Друг другу не были мы чужды двадцать лет.

(Е. Боратынский. "Дядьке-итальянцу")

"Благодать нерусского надзора" заключалась не только в отличном знании французского и беглом - итальянского, но поди и в особом умении удерживать себя - вольно и непринужденно, без лести и угодничества, в способности мыслить, чувствовать и анализировать. Это всю дорогу отличало Боратынского. Он напишет своему другу-гувернеру позже, в 1817 году: "...оставьте, будь любезен, эти отвратительные титулы нижайшего слуги: нет ничего, что бы я так ненавидел, как эту нелепую вежливость! Я хочу названия друга, с этим названием мы расстались. До свидания, мой древний дружбан, будьте здоровы..."

Судя по этим строкам, сообщение было не первым и не последним, а отношения - теплее и сердечнее, чем обычные отношения воспитанника и наставника.

В 1808 году семейство Боратынских покинуло, в конце концов, "пленительную сень Мары" и перебралось в Москву - надобно было вручить образование детям. Казалось бы, бытие сулила новые впечатления, новых друзей, яркость детских открытий постижения мира! Евгения отдали в германский приватный пансион, где он пробыл два неполных года.

Вышло так, что нахождение в Москве оказалось недолгим и связано было с горчайшими воспоминаниями. В 1810 неожиданно скончался генерал Абрам Андреевич, и решительная и энергичная Александра Федоровна, принявшая на себя всё бремя управления крупный семьей и имением, решила возвратиться в Мару. Старший наследник, стараниями родственников и прошением Александры Федоровны на имя самого императора, был в 1812 году определен на учебу в Пажеский остов в Петербурге. Но атмосфера, которая царила в корпусе по тонкому замечанию биографов Е. Боратынского (В. Брюсова, Дм. Голубкова), "была далека от той, в которой воспитывался гений Пушкина". Хоть и было это учебное заведение привилегированным, для детей дворян, но его государственный дух грубо отличался от той атмосферы ласки, сердечного доверия, внимания, к которой привык двенадцатилетний пацан дома.

Новыми веяниями, прогрессивными взглядами преподаватели корпуса также не отличались. За малейшую провинность в этом месте наказывали розгами и пребыванием в карцере, на хлебе и воде.

Первое сообщение Боратынского к матери из корпуса довольно красноречиво: "Нева сейчас вся очистилась от льдин, сколь парусных лодок и кораблей!

Но вкупе с тем, маменька, без Вас все мне кажется неладным. Когда я уезжал, я ещё не чувствовал всей тягости нашей разлуки, я не знал ее...

Но в настоящее время, маменька, какая отличалка! Петербург поразил меня своею красотою, всё казалось счастливым, но в этом месте со всеми были матери!

Я думал, что с товарищами мне будет весело: но нет, всяческий играет с другим, как с игрушкой, без дружбы, безо всего! Какая отличалка, когда мы были с Вами! Я думал нарыть дружбу, а нашел только холодную, притворную учтивость, расчетливую дружбу: в то время как у меня было яблоко или что другое, все были моими друзьями, но вслед за тем все было снова потеряно..."

(Приведенные письма, как и все документы в статье, цитируются по кн. В. Кунина "Поэты пушкинского круга" М. 1983г. Изд-во "Правда", и статье "Е. Боратынский. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Биографии т.2.)

Поразительно, как отразился в этих строках маленького мальчика весь нрав его в будущем: благородство, нежная привязанность к близким, склонность к меланхолии, пессимизм, неумение проворно сходиться с людьми.

Внутреннее одиночество стоило ему всю дорогу чересчур дорого, хоть и рождало в дальнейшем чудные поэтические строки!

Письма его к матери вообще поражают предельной откровенностью и искренностью, а кроме того серьезностью размышлений. В 1814 году, утешая мамаша после этого смерти бабушки он писал: "Я понимаю Вашу скорбь, но подумайте, дорогая маменька, что это - закон природы.

Мы все родимся далее, чтобы преставиться, и, на немного часов раньше или позже, всем придется оставить тот ничтожный атом грезы, что называется землей". (Брокгауз. Биографии. Т.2) Конечно все эти размышления были в какой-то степени почерпнуты из книг, в особенности французских - Боратынский завсегда читал полно и с удовольствием, но не разрешено не пометить необычность подобных мыслей.

Евгений писал матери и отчаянные письма - с просьбами обусловить его в морское ведомство: "Умоляю Вас, милая маменька, не противиться моей наклонности. Я не могу служить в гвардии, ее уж очень берегут. Во время войны она ничего не делает и остается в постыдном бездействии... Я чувствую, что мне постоянно нужно что-либо опасное что бы меня занимало - по-другому я скучаю".

Ему хотелось движения, действия, ощущения реальности и ценности своего "я", как это вечно бывает в юности.

Мать осталась глуха к порывам сердца, может быть впервой не сумев отгадать серьезности мыслей любимого сына, и скорбно раскаивалась позднее в этой минутной оплошности. Дальнейшее нахождение Евгения в корпусе принесло ему только бедствие. Он имел неосторожность примкнуть к обществу маленьких бунтарей, которое возникло посреди пажей.

Они мстили особенно нелюбимым и придирчивым преподавателям и надзирателям корпуса: протыкали шляпы, мазали чернилами стулья, писали мелом на спинах учительских сюртуков обидные надписи. Чаще всего это было словечко "пьяница"...

(Удивительно для дворянского учреждения, относящегося к военному ведомству, но приятельство со штофом смородиновой настойки, мадеры или чем покрепче, была для многих преподавателей делом обычным.)

Сначала шалости, как подобно как, были безобидными. Если проказников ловили на месте преступления, то наказывали карцером или лишением прогулок в воскресный день. За стены Пажеского корпуса это не выходило. Но как-то раз члены " общества мстителей" совершили то, что не разрешено наречь глупой детской шалостью и только. Они выкрали у отца одного из товарищей - во время его визита к сыну - золотую табакерку, и проели ее на сладости!

Неизвестно, была ли она продана или несложно выменяна на пирожные и леденцы, как обнаружилась пропажа, и принимал ли участие в этом постыдном деле Евгений Боратынский или его имя было несложно примешано к делу недолюбливающими его соучениками, но дебош был громким! Даже излишне. Евгения молниеносно исключили из корпуса, сообща с другими виновниками. Служить где-либо ему категорически запрещалось, "неужели, что пожелает рядовым" - стояло в суровой императорской резолюции!

Горе матери было неутешным, а Евгению в своих злоключениях винить нужно было только самого себя!

Апрель 1816 грубо поделил существование Боратынского на "до" и "после". Жуковский, заочно познакомившись с Боратынским и получив его откровенную исповедь-письмо, сказал о нем позже так: "Он споткнулся на той неровной дороге, на которую забежал оттого, что не было хранителя, тот, что бы с любовью остановил его и указал ему другую; но он не упал. Убедительным тому доказательством служит ещё и то, что аккурат в такое время, когда он был угнетаем тягостною участию и ещё больше тягостным чувством, что справедливо заслужил ее, в нем пробудилось дарование поэзии. Он стихотворец."

Остается только диву даваться всегдашней прозорливости доброго гения Жуковского и щедрости его сердца, которое стремилось подсобить всем, кто в этом нуждался!

Более двух лет (1816 - 1818) провел Евгений на Смоленщине в имении Подвойское, под присмотром своего дяди по отцу, Богдана Андреевича Боратынского, приходя в себя после этого трагедии. Может быть, аккурат там и тогда и появились первые строки его стихов...

В1819 году Боратынский принимает неизбежное решение: поступает рядовым в лейб-гвардии Егерский полк, стоящий в Петербурге. Как дворянин, сберег он все же право часы, свободные от строевых упражнений и маршей на плацу, проводить не в казарме, а на частной квартире и случаться в отпуске... Проживал вкупе с ним на этой квартире и бывший лицеист, барон Антон Дельвиг, с которым Евгений вскоре горячо подружился. Они совместно готовили нехитрые ужины, бродили по окрестностям, беседовали о литературе, сочиняли вирши, шутливые и серьезные... Подобные этим:

Там, где Семеновский полк, в пятой роте, в домике низком,

Жил стихотворец Боратынский с Дельвигом, также поэтом,

Тихо жили они, за квартиру платили чуть-чуть,

В лавочку были должны, дома кушали редко

(Эти смешные гекзаметры позже стали их визитной карточкой,

которую с восторгом, наизусть, цитировал Пушкин.)

Заметим только, что более того в стихах-шутке оба молодых человека солидно относятся к своему дару: "Поэт Боратынский с Дельвигом, также поэтом". В 19-ом столетии взрослели все-таки раньше...

За рифмами засиживались допоздна, марая бумагу и ломая перья. Часто заглядывали к ним на огонь и друзья Дельвига: Денис Давыдов, Чаадаев, Плетнев. Боратынский получил приглашение от Плетнева случаться на его литературных вечерах, так как Дельвиг представил друга начинающим поэтом. Может быть, на одном из таких вечеров а, может, и раньше - познакомился Евгений и с Александром Пушкиным. Тому товарищ его ближайшего друга не мог быть безразличен и, проникшись к Боратынскому горячей симпатией, он дружески приветствовал его первые литературные опыты. Боратынский платил новому другу горячей привязанностью.

Друзья не уставали хлопотать о Боратынском. В 1820 году он был произведен в унтер-офицеры и служил в Нейшлотском полку в Финляндии, в укреплении Кюмень и его окрестностях. Сдержанная краса финских пейзажей в такой степени очаровала молодого поэта, что посещения Музы стали ежедневны, а плодом этих посещений стала поэма "Эда" - явление в литературе русской до такой степени оригинальное, что Пушкин, получив экземпляр поэмы и прочитав ее не выдержал от восторженного восклицания: "Что за прелесть эта "Эда"! Оригинальность рассказа наши критики не поймут... Но какое разнообразие!" (А.С. Пушкин - А.А. Дельвигу, 20 февраля 1826 года). Впервые герои поэмы заговорили любой на своем языке, было применено разнообразие стиля, а стихотворные пейзажи в поэме поражали точностью и тонкостью описаний. Тонкостью без малого акварельной, вызывая неподдельный экстаз у читателей. Боратынский и тут не изменил своему превосходному вкусу, а его гармоничная личность как бы просвечивала через легкие, запоминающиеся строчки.

Но несмотря на экстаз читателей и ценителей поэзии, ни "Эда", ни элегии Боратынского не получили признания критики, как и предрекал Пушкин. Он писал позднее в заметках о Боратынском:

"Из наших поэтов... он всех менее пользуется обычной благосклонностью журналов. Верно потому, - рассуждал дальше автор, - что верность ума, чувства, пунктуальность выражения, привкус, ясность и стройность менее действуют на толпу, чем преувеличение модной поэзии..."

Впрочем, Боратынского в Финляндии интересовала не только поэзия. В доме своего полкового командира Лутковского (старинного друга семьи Боратынских и их соседа по имению) он сблизился и подружился с А. П. Мухановым и Н. В. Путятой - адъютантами финляндского генерал-губернатора А.А. Закревского.

Дружба с Н. В. Путятой сохранилась у Боратынского на всю бытие.

Путята шибко точь-в-точь описал тогдашний внешний вид Боратынского: "Он был худощав, бледен, и черты его выражали глубокое уныние".

По ходатайству Н.В. Путяты, осенью 1824 года Боратынский получил позволение приехать в Гельсингфорс (тогдашнее наименование Хельсинки) и состоять при корпусном штабе генерала Закревского.

По тонкому замечанию В. Брюсова, занимавшегося исследованием творчества Боратынского, "бытие его в Гельсингфорсе была яркая, шумная и беспокойная". Прежде всего, это было связано со страстным увлечением Боратынского красавицей Аграфеной Федоровной Закревской, женой генерал-губернатора, той самой Закревской, которую Пушкин назвал "Беззаконною кометой в кругу расчисленном светил". Обаяние ее личности было до такой степени мощным, что не мог остаться равнодушным ни единственный из тех, кто хотя бы на шаг приближался к ней. Любовь к этой умной, гордой, до кончика ногтей светской, и презиравшей многие светские условности, даме, принесла Боратынскому несть числа мучительных переживаний и вызвала к жизни прекрасные строки целого цикла стихотворений, позднее ставших романсами. В одном из них есть такие слова:

Другим курил я фимиам.

Но Вас носил в святыне сердца;

Молился новым образцам,

Но с беспокойством староверца.

("Уверение". 1824 г)

Боратынский писал с усмешкой Н. Путяте: "Ты будешь подозревать, что я немного увлечен. Несколько, истина... но я надеюсь, что первые часы уединения возвратят мне рассудок". Часы уединения были посвящены написанию элегий, занятиям математикой, которую стихотворец любил настолько же страстно, сколь и поэзию, и написанию писем к возлюбленной. Они неизвестны широкому кругу читателей.

Советские (так и хочется заявить - "совковые"!) исследователи не считали возможным упоминать, что опальный унтер-офицер, причисленный ими к "декабристскому" кругу, был влюблен в жену генерал-губернатора, графиню, даму высшего света, встречал с ее стороны большую благосклонность, и был запросто принят в том кругу, в котором вращалась она. Это как-то не вязалось с его образом страдальца. Черты характера блистательной графини, ее "демоничность" отразились и в образе героини поэмы "Бал". Позже Пушкин назовет тот самый нрав в русской литературе "абсолютно новым поэтическим открытием Боратынского".

21 апреля 1825 года Боратынский, в конце концов, был произведен в офицеры. Это давало ему право на отставку. Он им и воспользовался. В январе 1826 года "певец пиров" (выражение Пушкина) выходит в отставку и поселяется в Москве. Некоторое время отставной прапорщик служит в Межевой канцелярии (1828-31), получает ранг губернского секретаря. В 1826 году Боратынский "желая продолжиться" (П. Вяземский в письме Пушкину) женится на Анастасии Львовне Энгельгардт - особе "неэлегической наружности", но сумевшей привязать к себе грустного и задумчивого поэта. Она дала ему вероятность вкусить славу. В 1828 году Боратынский совместно с Пушкиным выпускает поэму "Бал", в газетах и журналах появляются его новые вирши. Он принят в лучших литературных салонах, его узнают более того на улицах, поэма раскупается в один момент.

Из первых московских знакомств важнейшее для Боратынского - с Вяземским, оставившим проницательнейшую характеристику Боратынского, как личности сосредоточенно глубокой, раскрывающейся только в проникновенном общении: "Чем больше растираешь его, тем он лучше и сильнее пахнет. В нем, помимо дарования, и основа плотная и прекрасная!" (послание П. Вяземского Пушкину. 10 мая 1826г.) Все современники, без исключения, фиксировали основательный ум поэта, доходившей "до тончайшей микроскопической проницательности" (выражение Киреевского).

Твердый нрав Анастасии Львовны, родившей Боратынскому 9-х детей (двое умерли во младенчестве), образцовой хозяйки обширных имений (Мураново, Каймары, Мара) сумел усмирить мятущийся нрав Музы поэта, но в лучшую ли сторону?

В 1831 - 1835гг., с ростом семьи и после этого неудачного выхода в свет поэмы "Наложница" (она была не понята читателями и критикой, а некоторые особенности стиля названы чересчур натуралистическими), Евгений Абрамович стихов без малого не пишет, с увлечением занимается агрономией, архитектурой (по его собственным чертежам строится здание в Мураново), торговыми сделками, продажей леса. Он уходит в себя, пишет в столик. Была истина, ещё надежда сотрудничать совместно с другом Киреевским в журнале "Европеец". Там Боратынский публикует немного критических рецензий, предисловие к своей поэме "Наложница" и реакция Надеждину "Антикритика". Но после этого второго же номера в 1832 году журнал был закрыт, надежды не оправдались. Боратынский с горечью напишет И. Киреевскому: "Заключимся в своем кругу, как первые братья христиане... Будем сочинять, не печатая". (послание И. Киреевскому от 14 марта 1832 года.) Вяземскому стихотворец напишет: "Время поэзии индивидуальной прошло, иной ещё не созрело..." (декабрь 1832) Боратынский не верит и в новое направление: "поэзия веры" - она получила формирование в Западной Европе, в особенности во Франции. Он считает, что больше естественен для России дорога "поэзии мысли". Эгоизм наше законное божество, потому что мы свергнули старые кумиры и ещё не уверовали в новые. Человеку не находящему ничего за пределами себя для обожания, должно углубиться в себе. Вот покамест наше назначение". (Боратынский - Киреевскому. 20 июня 1832.)

Поздняя поэзия Боратынского и создается в этом сознательном вакууме. Один из критиков написал, что "Боратынский по преимуществу стихотворец элегический, но в своем втором периоде возвел личную грусть до общего философского значения, сделался элегическим поэтом современного человечества". (Мельгунов Н.А. сообщение А. И. Краевскому 14 апреля 1838 г.)

Смерть Пушкина, как и конец Дельвига, была для Боратынского сокрушительным ударом. Забылись разом все недоумения и недоразумения в отношении оценки произведений друга, редкость встреч и писем. (Последний раз друзья виделись мимолетно в Казани в1833 году, где Александр Сергеевич был проездом. Боратынский весь светился тогда от встречи с ним!)

Не помня себя Боратынский помчался в Москву, к Сергею Львовичу Пушкину, отцу поэта, поехал в Петербург, разбирал совместно с Василием Андреевичем Жуковским черновые бумаги поэта и плакал над ними, "не сдерживая слез восторга над великим художественным гением и горьких сожалений о несбывшемся", как напишет он вслед за тем А.Л. Боратынской.

"Сожалений о несбывшемся" - значительная строчка. Может быть, Боратынский имел в виду не только Пушкина, но и себя самого?..

Жизнь потом смерти гениального друга стала для него мучительно тяжела и неподвижна, что губительно для поэтической души. Немногие из друзей, под давлением Анастасии Львовны, от него решительно отдалились. Произошел разрыв с И. Киреевским, мучительный для поэта, тот, что приподнято ценил его дружбу.

Третий, завершающий сборник стихотворений, Боратынский выпустил в 1842 и посвятил его П. Вяземскому. Назывался он "Сумерки", включал в себя 26 стихотворений, отличаясь необычной для русской поэзии философской цикличностью. Сквозной лирический образ книги: трагическое осознание одиночества человека в глухом мире и страстная надобность отзыва "иной души". Появление "Сумерек" сравнено было критикой с" привидением вдруг появившемся на улице, с тенью посреди недоумевающих лиц потомков". (М. Лонгинов).

Боратынский был назван ярким, замечательным поэтом мысли бесповоротно чуждым нашему поколению" (Белинский В. "Отечественные записки"1842 г. No. 12). После такого вердикта Боратынским овладело мрачное меланхолического расположение, которое он решился в сентябре 1843 года развеять в поездке по Западной Европе. Он решил по возвращении бесповоротно переселиться в Петербург и объединиться с П.А. Плетневым в издании журнала "Современник. Он выезжает за рубеж с женой и тремя детьми. Маршрут его путешествия: Берлин - Лейпциг - Дрезден - Париж. Зима 1843-44 года проходит в Париже. Боратынский знакомится с аристократами, обитателями Сен-Жерменского предместья и знаменитыми французскими писателями и критиками: А. де Синекуром, Ш. Сент-Бёвом, А. Де Виньи, Проспером Мериме. Боратынский предполагает возвратиться домой "исцеленным от многих предубеждений ". Путешествуя по Италии в Неаполе, Боратынский знакомится с художником А. Ивановым. Жизнь начинает манить его яркостью красок и новыми горизонтами.

Но всего только манить...

Прожив в Неаполе два месяца, взволнованный новыми впечатлениями, совершенный замыслов и планов, окунувшись в живительные воспоминания о детстве - родом из Неаполя был его гувернер Боргезе, которому он напишет последнее стихотворение "Дядьке - итальянцу" - 29 июня 1844 года, в результате неожиданного кровоизлияния в разум, потрясенный нервическим припадком, случившемся с женой, стихотворец как обухом по голове умирает.

Путешествие, так ясно начавшееся, имело трагический финал... Тело "Певца Пиров и грусти томной" перевезли в кипарисовом гробу на родину только год через - так длительно семейство оправлялась от удара.

31 августа 1845 года Боратынский был предан земле в Александро-Невской Лавре. Жизненный круг из сумерек и просветлений неслышно замкнулся.

А в тридцатые годы уже двадцатого столетия, бродя по парижским букинистическим лавкам, Илья Эренбург наткнулся на пожелтевший и рассыпавшийся в руках томик - издание двух поэм Боратынского: "Эда" и "Пиры", датированное 1826 годом. На титульном листе, рукою Боратыского было написано: "Просперу Мериме - переводчику нашего Пушкина. Евгений Боратынский".

1826, пушкинский год. Время псковского одиночества. Тоненькая нить, протянувшаяся из далекого XIX. Словно вспышка яркого света, озарившая прошлое и грядущее. Настоящую дружбу и нетленную память. И мгновенное чувство разомкнутости круга и несуществования времени. Те чувства, что были так присущи всему строю поэзии, странного и молчаливого друга Пушкина. А может быть, времени и действительно нет? Раскройте книгу элегий Боратынского...

Так же читайте биографии известных людей:

Евгений Винокуров Eugene Vinokurov

Евгений Винокуров - русский и советский поэт. Родился 22 октября 1925 года.Наиболее изветными произведениями Евгения Винокурова являются такие книги..
читать далее →

Евгений Долматовский Eugene Dolmatovskiy

Перед войной стала знаменитой песня на слова Долматовского "Любимый город", а во время войны весь народ пел "В кармане маленьком моем есть карточка..
читать далее →

Евгений Евтушенко Eugene Evtushenko

Евгений Евтушенко - выдающийся советский, русский поэт, прозаик, режиссёр, сценарист, публицист и актёр. Родился 18 июля 1932 года. Фамилия при..
читать далее →

Евгений Рейн Eugene Reyn

В 59-м году Булат Окуджава посвятил Евгению Рейну ставшую тут же знаменитой песню "Из окон корочкой несет поджаристой". Первая книжка самого Рейна..
читать далее →

Ваши комментарии

добавить комментарий